По щекам Петры текли слезы, она едва удерживалась от рыданий. Отчего-то ей разрывала душу мысль, что Боб позаботился о подобном еще до отлета.

– Продолжать? – спросил Питер.

Она кивнула.

– «А Беллу, которая с тобой, мы будем звать Беллой. Потому что ту, что со мной, я решил звать Карлоттой».

Петра больше не могла сдержаться. Чувства, которые копились в ней в течение года, хотя ее подчиненным начинало казаться, будто у нее вообще нет никаких чувств, выплеснулись наружу – но лишь на минуту. Взяв себя в руки, она дала Питеру знак читать дальше.

– «А когда я буду рассказывать детям про маленькую девочку, которую мы назвали в твою честь, я стану звать ее Пронырой, чтобы ее не путали с тобой. Тебе самой незачем так ее называть, но я решил, что ты – единственная Петра, которую я на самом деле знал, а Проныра заслужила, чтобы кого-то назвали в честь нее».

Расплакавшись, Петра прижалась к Питеру, и он обнял ее – как друг, как отец. Он не произнес ни слова – никаких «все в порядке» или «я понимаю», возможно, потому, что все было далеко не в порядке и ему хватало ума сообразить, что на самом деле он ничего не понимает.

Заговорил он лишь тогда, когда она постепенно успокоилась, а еще кто-то из детей, войдя в гостиную, громко объявил:

– Тетя плачет!

Выпрямившись, Петра погладила Питера по руке:

– Спасибо. Извини.

– Был бы рад, если бы письмо оказалось длиннее, – сказал Питер. – Скорее всего, мысль пришла ему в голову в последний момент.

– Он отлично все придумал, – ответила Петра.

– Он даже не подписался.

– Не важно.

– Но он думал о тебе и о детях. Позаботился, чтобы и ты, и он знали всех детей под теми же именами.

Петра кивнула, боясь, что расплачется снова.

– Пойду, – сказал Питер. – И не вернусь, пока ты меня не позовешь.

– Приходи как обычно, – отозвалась она. – Не хочу, чтобы из-за моего возвращения дети лишились того, кого они любят.

– Спасибо.

Петра не ответила. Ей хотелось поблагодарить его за то, что он прочитал ей письмо и любезно позволил дать волю чувствам у него на груди, но она не была уверена, что сможет это сказать, и потому лишь махнула рукой.

Петра была даже рада, что смогла выплакаться. Войдя в кухню, она умылась, слушая, как маленькая Петра – Проныра – снова говорит «Тетя плачет», а затем, уже успокоившись, сказала девочке:

– Я плакала от радости, что увидела тебя. Я так по тебе скучала. Ты меня не помнишь, но я твоя мама.

– Мы каждое утро и вечер показываем им твою фотографию, – сказала миссис Дельфики. – И они ее целуют.

– Спасибо.

– Это начали еще няни, до того, как я приехала, – добавила женщина.

– Теперь я смогу сама целовать моих мальчиков и девочек, – сказала Петра. – И им не придется больше целовать фотографию.

Впрочем, вряд ли детям легко будет это понять. А если они захотят какое-то время целовать фотографию и дальше – что ж, не стоит им мешать. Точно так же, как и с конвертом Рамона. Вовсе незачем отбирать у них сокровище.

«Ваш отец в вашем возрасте уже жил сам, – подумала Петра, – пытаясь не умереть с голоду в Роттердаме. Но вы быстро его нагоните и перегоните. Когда вам будет за двадцать и вы закончите колледж и переженитесь, он все еще останется шестнадцатилетним, ползя сквозь время, пока его звездолет мчится сквозь пространство. Когда вы меня похороните, ему не исполнится и семнадцати, а ваши братья и сестра останутся младенцами, даже младше, чем вы сейчас, – как будто они никогда не менялись. Что, по сути, означает, будто они умерли. Умершие любимые тоже никогда не меняются. В памяти они всегда остаются в одном и том же возрасте.

Так что в том, что мне пришлось пережить, нет ничего необычного. Сколько женщин стали вдовами во время войны? Сколько матерей похоронили младенцев, которых даже толком не успели подержать на руках? Я всего лишь играю свою роль в той же сентиментальной комедии, что и все остальные, – за горем всегда следует смех, за смехом – всегда слезы».

Лишь позже, когда Петра лежала одна в постели, дети уже заснули, а миссис Дельфики ушла в соседний дом – вернее, в другое крыло того же самого дома, – она смогла найти силы вновь перечитать письмо Боба. Оно было написано его почерком, явно в спешке, а местами слова едва можно было разобрать. И бумага была в пятнах – Питер не шутил, говоря, что Рамон пару раз попи́сал на конверт.

Петра выключила свет и собралась заснуть, но тут ей в голову пришла некая мысль, и она снова зажгла лампу. Нашарив письмо, она почувствовала, как буквы плывут перед глазами, – возможно, она действительно заснула и внезапная мысль пробудила ее от дремоты.

Письмо начиналось со слов: «Мы забыли решить один вопрос».

Но когда Питер его читал, он начал с другого: «Я люблю тебя».

Вероятно, он успел проглядеть письмо и понял, что Боб ни разу в нем этого не сказал. То была всего лишь набросанная в последний момент записка, и Питер боялся, что отсутствие слов о любви может ее обидеть.

Он не мог знать, что Боб просто не стал писать об этом прямо, лишь косвенно. Ибо весь текст сам по себе говорил: «Я тебя люблю». Разве не так?

Петра снова выключила свет, но продолжала держать в руке листок – последнюю весточку от Боба.

И засыпая, она вдруг поняла: когда Питер произнес эти слова, он вовсе не читал письмо.

От: PeterWiggin%[email protected]

Кому: ValentineWiggin%[email protected]/AuthorsService

Тема: Поздравляю

Дорогая Валентина!

Я прочитал твой седьмой том и должен сказать: ты не только выдающийся писатель (о чем мы всегда знали), но также всесторонний исследователь и проницательный честный аналитик. Я хорошо знал Хайрама Граффа и Мэйзера Рэкхема до самой их смерти, и ты относилась к ним справедливо. Вряд ли они стали бы оспаривать хоть слово в твоей книге, пусть порой и выглядели в ней не лучшим образом, – они всегда оставались честными людьми, даже когда врали на чем свет стоит.

Работы на посту Гегемона в последнее время не так уж много. Последнее реальное военное вмешательство потребовалось больше десяти лет назад – из-за последней вспышки племенной вражды, которую мы сумели подавить практически одной лишь демонстрацией силы. С тех пор я несколько раз пытался уйти в отставку – нет, погоди, я же говорю с историком! – два раза. Но меня не восприняли всерьез и продолжают держать на моей должности. Иногда у меня даже спрашивают совета, а я из вежливости стараюсь не вспоминать, как мы решали все вопросы в первые годы существования СНЗ. Лишь добрые старые США отказываются к нему присоединиться, но я надеюсь, что они избавятся от своего пунктика «не лезьте в наши дела» и примут верное решение. Судя по опросам, американцам надоело быть единственным народом в мире, не имеющим возможности голосовать на всемирных выборах. Возможно, я еще увижу весь мир формально объединившимся до того, как умру. А даже если и нет – мы добились мира во всем мире.

Петра передает тебе привет. Жаль, что ты не смогла с ней познакомиться, но таковы уж проблемы межзвездных путешествий. Скажи Эндеру, что Петра еще прекраснее, чем когда-либо, – пусть обзавидуется. А наши внуки столь очаровательны, что народ аплодирует, когда мы водим их на прогулки.

Раз уж зашла речь об Эндере – я прочитал «Королеву улья». Я слышал о ней и раньше, однако в руках не держал, пока ты не включила ее в конец своего последнего тома, но перед оглавлением, иначе я никогда бы ее не заметил.

Я знаю, кто ее написал. Если он может говорить от имени жукеров – он наверняка сможет говорить и от моего.

Питер.

Питер не в первый раз пожалел, что портативный ансибль так и не изобрели. Естественно, с экономической точки зрения в том не было никакого смысла. Да, его миниатюризировали насколько возможно, чтобы устанавливать на космических кораблях. Но ансибль лишь существенно упрощал общение через космическую бездну, экономя часы на связь внутри систем и десятилетия на связь с колониями и кораблями в полете.