— Наши дома пожгли, детишек на помойку, в избы, небом крытые! Царь отступился, на кой он? Надобно с королём рядиться! Даёшь Жигимонда-а!

   — Уймитесь! — ответно надсаживался Горчаков. — Вспомните про своё крестное целование. Съединимся и сбережём свой город от супостата. У нас стены крепкие, отсидимся!

   — У тебя тоже забор крепок, ан дочку не уберёг, — послышался из толпы гаденький сиплый голос.

Горчаков враз осёкся, по горлу прошла судорожь. Толпа остервенела, ещё немного и начала бы громить избу. В это время прискакал Шеин, предупреждённый о беспорядке. Собрал все силы и гаркнул:

   — На колени!

Толпа на мгновенье приостановилась.

   — А ты что за святой? — спросил всё тот же голос. Тут из избы вынесли какую-то икону, Шеин поднял её над головой и грозно повторил:

   — На колени!

Кое-кто послушался, стражники, направленные Шеиным, забегали по толпе и силой ставили непокорных. Скоро приказ воеводы был исполнен, а с коленопреклонёнными уже совсем другой разговор.

   — Где смутьяны? Кто подговорил вас к измене? — сурово спросил Шеин.

Устрашённые люди молчали, только ниже пригибали головы. Воевода увидел мальчонку, поманил к себе.

   — Как звать?

   — Федькой, — шмыгнул тот носом.

   — Добро, будешь моим помощником, — и нахлобучил на него свою шапку. Она повисла на оттопыренных ушах, но у Федьки сразу загорелись глаза.

   — Ну-ка, покажи, кто тут смутьянил.

Федька, не задумываясь, ткнул пальцем в красномордого — он. Мужика тут же схватили, не прошло и минуты, как он уже болтался на виселице.

   — На первый раз вас, недоумков, прощаю, — сказал Шеин, — следующий раз будете все болтаться рядом. А теперь пошли по домам и расскажите всем, как воевода расправляется с изменниками!

Архиепископ, узнав о выступлении королевских пособников, разослал своих людей по приходам, наказал идти им на стены и башни, на улицы и в дома, чтобы рассказами о великих подвигах и самоотверженных деяниях русских людей укрепить дух горожан. Наиболее часто в этот день упоминалась Троице-Сергиева лавра; Афанасия, непосредственного участника её обороны, слушали особенно охотно. Он обходил башню за башней и рассказывал о том, как стойко противостояла лавра натиску во многажды превосходящего врага, о её повседневных маловидных делах, только теперь по отдалению времени ставшими славными и значительными. Нелегко было упомнить всех, сильностойких. Афанасий говорил о разящей сабле Брехова и тяжёлой дубине Суеты; о мученической смерти иноков Макария и Нифония, благодаря жертвенности которых удалось отразить два больших приступа; о Шилове и Слоте, взорвавших вражеский подкоп и заживо погребённых в нём; о молчаливом чёрном всаднике Анании Селевине, мстящем за гибель своей семьи, и его чудо-коне; о прачке Ефросинье, подвигнувшей женщин заменить павших мужчин, и царской дочери Ксении, добровольно возложившей на себя тяжкий крест милосердия. А сколько их пало безымянных! Выжил лишь один из десяти, девять же скромно возложили свои головы на алтарь победы. Нельзя было не упомянуть и о коварстве врагов, их тайных засадах и охотах на мирных жителей, об обманных письмах и засылке многочисленных лазутчиков. Вспомнил про трубача Матьяша, намеревавшемся открыть крепостные ворота во время очередного приступа, и о своих презренных предателях, соблазнённых вражескими посулами.

Слушатели верили и не верили. Лавра — не город, людей много меньше и крепость не в пример смоленской, а у Сапеги тридцать тысяч войска.

   — И сколько, говоришь, держались?

   — Нынче какое, двадцать третье? Как раз год и будет.

   — А сейчас как, стоит?

   — Месяц назад стояла, хоть и осталось в ней менее двухсот иноков. Наверняка стоит. Сейчас-то что, Скопин рядом, да и у Сапеги силы не те, потрепала его наша обитель.

   — Видно, над ней и впрямь Божия благодать, — вздохнул Ивашка-рыбарь, отрабатывающий внеочередную сторожку на своей Веселухе, — да и что вам, инокам? А вот мирским каково, особливо кто с детишками?

Тогда вступил Антип и стал рассказывать, как сражается с ляхами и их приспешниками Русская земля. Вспомнил про Углич и Устюжну, про Ярославль и Кострому, про недавние победы Скопина. Заключил так:

   — Божия благодать лежит на всех, кто защищает свой дом от врага.

Верно сказал, просто, не мудрствуя лукаво. И слушатели хорошо поняли его. Мы, сказали, не хуже прочих, тоже сумеем защититься. Месяц-другой продержимся, а там придёт Скопин и прогонит ихнее величество.

Завидуя братьям из Троицкой обители и учась у них стойкости, они тогда ещё не ведали, что совершат свой, не менее удивительный подвиг.

О подготовке к приступу стало известно и в крепости. Особенное оживление наблюдалось со стороны Копытецких и Авраамиевских ворот. Дозорному Гришке хорошо было видно со своей Веселухи всё, что происходило с восточной стороны. Важный, разодетый пан объезжал войска, давая какие-то указания. Его сопровождал не менее нарядный всадник в красной куртке с жёлтыми застёжками поперёк груди и высокой шляпе с заломленными полями. К седлу были приторочены причудливо изогнутые дудки. Трубач — решил Гришка, вспоминая только что услышанный рассказ Афанасия о Матьяше.

За врагом со стороны соседней Авраамиевской башни наблюдала ещё одна пара внимательных глаз. Тяжёлые кованые ворота этой башни прикрывались выдвинутым вперёд деревянным срубом. Столь жалкое на первый взгляд защитное сооружение вызвало презрительную усмешку у готовящихся к приступу — это всё равно, что прикрывать железный панцирь холщовой рубахой. Однако у русского мастера, сооружавшего крепость, имелись на сей счёт другие соображения. Сруб, почти вплотную притиснувшийся к воротам, только-только проехать всаднику, дробил силы врага, не позволял ему копиться в опасной близости, причём исправно выполнял своё назначение в любом состоянии: живом, горящем или сожжённом дотла. Кроме того, он имел с крепостью тайное сообщение, им пользовались, чтобы выдвинуть вперёд наблюдателей, или заслать к врагу проведчиков.

Сейчас здесь находились десятник Егор и Антип, они оба удивительно быстро нашли общий язык, в наблюдениях и оценках были единодушны.

Всё говорило о скором приступе, хотя враг не утруждал себя особой подготовкой: лениво велись земляные работы, делались неспешные перемещения, зато было много криков, шумных игрищ и обычных в таких случаях возлияний. Время от времени раздавались пронзительные звуки трубы, после них следовало некоторое оживление, а затем всё снова возвращалось к неспешной суете.

   — Курячий народ, — выразил своё мнение Антип, — по петушиному крику живут.

   — Свернуть бы этому петушку голову, — отозвался Егор.

Они посмотрели друг на друга и усмехнулись совпадению мыслей. Изредка случались, правда, и расхождения. Егор был решительным человеком, отметал всякое, как говорил, сюсюканье, не верил в знахарство и целительство, над познаниями Антипа потешался.

   — Голову, говоришь, лечишь? То нам не в диковинку, деды как учили? Трещит голова, обрей догола, обсыпь ежовым пухом да ударь обухом — сразу забудешь о треске. Тако же с другими причиндалами. Болит нос — высуни на мороз, отвалится и здоров будет. Болят зубы — ударить в губы, нацедить крови да намазать брови...

Антип посмеивался над весёлым товарищем и не предполагал, что одно из предложенных лечений ему пригодится очень скоро. Уже под вечер их внимание привлёк долговязый рыжий немец, распоряжавшийся ящиками, которые с большой осторожностью передвигали подручники. Наблюдатели сошлись на том, что это петарды, с помощью которых враг намеревается проломить стены, и поспешили вернуться в крепость, чтобы предупредить о том воеводу. Шеин, однако, особого беспокойства не выразил. Без петард и мин, сказал, осадное дело не ведётся, знать бы, где хотят поставить.

   — Подсказать можно, — сказал Егор. Шеин удивлённо повернулся к нему.

   — Помнишь наш разговор про стенную трещину? Многие поверили слуху, вот и ляхам бы его подкинуть. Придут туда со своими ящиками, а мы их и укараулим.