Жалкое зрелище предстало перед глазами новоприбывших. От многочисленных подкопов, слухов и непрерывной пушечной пальбы на крепостных башнях и стенах появились широкие трещины, к иным для укрепления были привалены груды камней. Строения и братские кельи стояли без крыш — кровля и стропила пошли на обогрев; некогда мощённые булыжником площади и проходы превратились в грязное месиво, камень истратился на врагов и подпорки. Осадные лишения не обошли храмов, каменные исполины выглядели как витязи после битвы: на каждом следы от вражеских ядер, копоть от взрывов и близких пожаров. Но более всего поражали люди, они двигались как бесплотные тени, равнодушные и примятые, даже не сумев выказать радости от прибытия долгожданной помощи.

Иоасаф, с трудом подволакивающий больную ногу, полуслепой и совершенно беззубый, тихо благословил Жеребцова. Узнав, что он только что расстался с обозом зерна, горестно вздохнул и приказал накормить ратников. Гурий Шишкин, к которому перешло заведование монастырским хозяйством, возмутился:

   — Отколь взять корму на этакую ораву? В день ставим по четыре квашни, более никак нельзя.

   — Поставь восемь, они пришли к нам не для своей корысти, но в наше избавление. — Иоасаф поджал губы, ужав лицо почти наполовину, и по-прежнему тихо произнёс: «Давайте и дастся вам: мерою доброю, утрясённою, нагнетённой и переполненной отсыплют вам в лоно ваше, ибо какой мерою мерите вы, такою же отсыплется и вам».

«Как бы не так, — подумал Шишкин, — всё бы так отдавать, более года не продержались бы». Но Жеребцов решительно напомнил:

   — Слышал? Мерою доброй и переполненной.

В тот же день он прислал своих людей в монастырские закрома и вымел оттуда остатки, оставив зерна лишь на самый малый прожиток. Но не только жадностью удивил Жеребцов. Жизнь после июльского приступа здесь успокоилась, между врагами наступило нечто вроде перемирия, прекратилась стрельба и подлые наскоки. Старцы часто выходили за стены за травами, кореньями, к колодцу с целебной водой. Иногда приводили покалеченных и лечили их, поляки не препятствовали этому. Жеребцов с таким положением не согласился:

   — К чему подвергаться ненужному риску? Отныне из крепости ни шагу! Гулять там будут ратники, а не старики.

Он самочинно взял на себя роль главного воеводы, Долгорукий и Голохвастов не могли этому воспрепятствовать по причине изнеможения, да и людей у них было во много раз меньше. Всё справедливо, удивительно только, что новый воевода не захотел считаться с прежними. В начале ноября устроил вылазку в район Красной горы и возвратился с большим уроном, Сапега ещё располагал значительными силами. Сидельцы о погибших жалели, хотя и не удержались от некоторого ехидства: «Вот тебе и ратники, мы хоть и простаки, да нас святой Сергий милует».

И всё же эти жертвы оказались не напрасными, Сапега почувствовал, что лавра перестала быть просто непокорной, теперь её усилившийся гарнизон представлял для него серьёзную опасность и лишал прежней свободы действий. Этого и добивался Скопин: обезопасив свой правый фланг, он стал осторожно, шаг за шагом продвигаться к Москве.

Тревожная осень 1609 года знаменовалось значительным усилением власти Шуйского.

Действия под Смоленском протекали вяло. Защитники зорко сторожили врага, делали вылазки из крепости, терпели лишения и ворчали на царя, не очень-то спешащего с помощью. Осаждающие в ожидании прибытия тяжёлых орудий вели подкопы, мокли и мёрзли в землянках и тоже как водится ругали своё начальство. А власти? У Шеина и Горчакова много сил уходило на борьбу с крамольниками, их оказалось немало, желающих сдаться врагу, одни прельстились королевскими обещаниями, других сломили нужда и отчаяние. Сигизмунд же в надежде найти достойный выход из создавшегося положения затеял бурную переписку.

Он написал Шуйскому довольно любезное письмо, в котором говорилось, что причиной его вторжения в Московию послужил русско-шведский договор, якобы затрагивающий интересы Польши, но что при обоюдном желании сторон дело может быть улажено мирным путём. При согласии Шуйского на переговоры король обязывался освободить его от всем изрядно надоевшего царика и устроить дела тех, кто его поддерживал. Однако любезному письму не было суждено дойти по назначению. Гонца далее Можайска не пустили, Шуйский известил, что пока король не покинет русскую землю, ни о каких переговорах не может быть речи.

И тогда события стали развиваться по линии противостояния Шуйскому. Прежде всего следовало привлечь на свою сторону наиболее сильных его врагов — приверженцев тушинского царика. Сделать это оказалось не так просто. Тушинское рыцарство во главе с Рожинским продолжало решительно возмущаться вторжением королевских войск и особенно поведением запорожских казаков, принявшихся от имени короля грабить Северскую землю. Этот край считался колыбелью и исконной вотчиной царика, с его потерей тот мог лишиться самого главного и надёжного источника своего дохода. Рыцарство составило конфедерацию и направило посольство королю под Смоленск. Возглавляющий его пан Мархоцкий предъявил письмо Рожинского, в котором властолюбивый гетман в довольно резких выражениях упрекал короля. Немало греша против истины и утверждая, что усилиями польского рыцарства «законный русский царь Димитрий» был уже почти посажен на отцовский трон, он писал: «... но вдруг неожиданно вы являетесь с полками, отнимаете у него землю Северскую, волнуете, смущаете россиян, усиливаете Шуйского и вредите делу, уже почти совершённому! Сия земля нашей кровью окроплена, в могилах от Днепра до Волги лежат кости моих храбрых сподвижников и никому другому мы Россию не уступим. Враг Димитрия, кто бы он ни был, есть наш враг!»

Пан Мархоцкий говорил перед сенаторами в том же духе:

   — Рыцарство извещает через нас его королевское величество, что оно не замышляет ничего против отечества; но если кто пойдёт против царя Димитрия и станет препятствовать нам получить свои выгоды в Московской земле, то мы уже не будем уважать в таком враге ни отечества, ни государя, ни брата.

Подканцлер Феликс Криский с большим трудом уложил ответ сенаторов в рамки учтивости:

   — В прежние времена королю были бы очень приятны те изъявления верности, какие вы принесли от имени рыцарства; но когда помыслить о сказанном, то королю, сенату и всем, кто здесь слушал, нельзя не удивляться тому, что вы осмелились обратиться к его величеству с такими дерзкими словами.

Остальные сенаторы прямо выразили своё негодование, и посольство конфедератов удалилось ни с чем. О том, однако, шибко не печалились, ибо приехавшие наглецы не выражали интересы всех тушинцев. Теперь там было много людей, изверившихся в царике и искавших более надёжного покровительства. Именно в расчёте на них в Тушино направилось затем королевское посольство во главе со Стадницким. Впрочем, на посольство оно походило мало, его сопровождало свыше четырёх тысяч воинов на тот случай, если Рожинский задумает пойти дальше словесных угроз. Да и сам посол имел славу, располагающую к осмотрительности даже самые отчаянные головы.

Стадницкому предписывалось уговорить тушинских поляков перейти па королевскую службу, обещалось высокое жалование и прощение всех прежних прегрешений в своём отечестве. Одни прельстились обещаниями и изъявляли готовность исполнить волю Сигизмунда, другие предлагали королю после взятия Смоленска возвратиться восвояси, а войско присоединить к конфедератам для завоевания остальной Московии. Рожинский же со своими приспешниками уговаривал не поддаваться обману и продолжать прежнее дело в пользу самозваного царя. Наметился большой раскол, усугубившийся после приезда представителей Сапеги из-под Троицы, которые выступили против Рожинского. Последнему пришлось умерить первоначальный пыл и вступить в переговоры.

Не ограничиваясь одними тушинцами, король снабдил Стадницкого письмами к патриарху, московскому боярству и жителям русской столицы. Они призывали сбросить ненавистного Шуйского и встать под высокую милостивую руку польского короля. Пан Дьявол пригласил к себе высоких русских изменников и вручил им королевские послания, после чего, как писал впоследствии польский историк, «печальные лица их осветились радостию; они плакали от умиления, читали друг другу письмо королевское, целовали, прижимали к сердцу начертание его руки, восклицая: не можем иметь государя лучшего!..» Среди них были Салтыков, Рубец-Мосальский, Шаховской и другие предатели, мнящие себя спасителями России. А настоящие спасители воевали тем временем с шайками Лисовского и Сапеги, голодали в осаждённых крепостях и относились с величайшим презрением к призывам, начертанным самыми что ни есть высокими руками.