Сапега с первым знакомым звуком трубы догадался об обмане. Так трубить мог только его Матьяш, значит, ему не удалось свершить задуманное. Гром крепостных пушек рассеял последние сомнения. Он дал немедленный приказ к общему штурму и сам, невзирая на протесты окружения, встал в первых рядах штурмующих. Двинулся приступный наряд: тарасы, щиты, стенобилки. Впереди усилиями нескольких толкачей катился неприметный возок, из которого торчала голова умирающего Нифония. Огонь стих, крепость берегла порох, чтобы разить врага наверняка. Теперь слышался только топот множества людей, скрип колёс да уханье барабанов. Нифоний страдал, спасительное забытье не наступало, грубая повозка подпрыгивала на неровностях, отдаваясь болью в измученном теле. Он видел приближающиеся крепостные стены и удивлялся тому, что не слышит пушечной пальбы. Мелькнула мысль: «Может быть, братья щадят его? Может быть, они не знают, какой подвергаются опасности, если возок подкатит под самые стены?» Тогда собрав последние силы, он закричал: «Пали! Целься сюда, пали!» Его слова потонули в пушечном громе, он подумал, что это братья отозвались на его отчаянный призыв, и умер с улыбкой. На самом же деле его не услышали даже те, кто находился рядом.

Пользуясь темнотой, враги подошли почти под самые стены, придвинули щиты, взгромоздили лестницы и бросились наверх. Осаждённые стреляли из пищалей и луков, кололи копьями, метали камни, лили расплавленную смолу и серу, обливали кипятком, засыпали глаза известью и пылью. Женщины и монастырская братия помогала воинам, а старцы, нарядившись в парадные облачения, неустанно молились перед могилами своих покровителей. Ляхи, понуждаемые самим гетманом, возобновляли атаки, они продолжались до самого утра. Наконец, враги начал отступать, а защитники, не довольствуясь отражением приступа, спустились со стен и бросились вдогон. Их били во рвах и в поле, добыли тридцать важных пленников, разбили приступные снаряды, а что могли, унесли в крепость. Когда стало ясно, что очередной приступ провалился, Долгорукий вывел Матьяша на стену, обращённую к Красной, где находилась ставка гетмана, и сказал:

   — У нас в обычае вешать лазутчиков на стене, видишь? — и указал на свисающую петлю.

Мадьяр пал на колени, заговорил быстро, горячо. Он молил о пощаде, уверял, что не принёс крепости никакого вреда, даже помог одержать победу.

   — А о поджигателях, не ты ли гетмана упредил?

Тот вместо ответа припал к княжеской ноге.

   — Пощади, верой и правдой отслужу!

Долгорукий помедлил и сказал:

   — Добро, посмотрю, как служить станешь. А теперь труби, поздравь от меня своего гетмана, да так, чтоб вся округа слышала!

И вот прозрачный утренний воздух пронзили чистые, будто небесные, звуки, столько в них было ликования, что даже притихли птицы и притушили трели соловьи. Матьяш дул в свою знаменитую боевую трубу, но сейчас в ней не слышалось ничего воинственного, только восторг, только радость жизни, только победа.

Услышал её Сапега и выругался, скрылся в доме, а и там, через стены доносились до него ликующие трубные звуки.

В то время как лавра стойко выдержала очередной приступ, Скопин и Делагарди продвигались по Новгородской земле. Шли разными путями и не спешили. Скопин поджидал подкреплений, а чужеземцы опасались идти вглубь страны, не получив обещанного жалования. 6 июня они соединились, но вместо ожидаемого действия продолжали торговаться и спорить. Между тем Рожинский отрядил из Тушино войско под началом пана Зборовского и князя Шаховского. Оно шло к Торжку, где стоял передовой русский отряд. Скопин и Делагарди выслали подмогу. Состоялся кровопролитный бой, после которого Зборовский отошёл к Твери и послал в Тушино за новыми подкреплениями. Ожидание продолжилось. Наконец 24 июня к Скопину подошли откликнувшиеся на призыв царя смоляне, приславшие трёхтысячную рать под началом воеводы Якова Борятинского. Теперь можно было думать о наступлении на Тверь, оставалось только уговорить ненасытных союзников.

Пока шла эта то ли война, то ли торговля, лавра продолжала стоять, хотя уже держалась из последних сил. Болезнь отступила, тепло и зелень сделали своё дело. Голод притупился тоже, июнь одарил травами, в ход пошли щавель, сныть, крапива, лебеда, кислица, купырь... Сыт не будешь, но с голода не помрёшь. И пленники выручали, на них можно было выменять немало снеди. Беда состояла в другом: очень уж мало осталось воинов, более двух тысяч полегло в боях, умерло от ран и болезней, кроме них отошли на вечную службу Господу восемьсот иноков, старых и новопостриженных; погибшего же пришлого люда вовсе не сосчитать. Чем тут и как защищаться?

Места павших поневоле занимались людьми, к ратному делу не навычными, их и гибло более всех прочих. Но иные быстро осваивали военное ремесло, становились вровень с умельцами, а случалось, и превосходили их. Среди таких оказался Ананий Селевин. Трудно сказать, откуда брались силы у этого молчуна. Каждую ночь в неизменном чёрном одеянии покидал он крепость и делал лихие набеги на осаждающих, побивая всякий раз множество врагов и удивительно счастливо выходя из переделок. После майского приступа Ананий сдружился со спасшим его литвином и тот всегда сопровождал его. Это было удивительное содружество. Они понимали друг друга без звуков, хватало одного взгляда и скупого жеста, дабы знать, что надобно делать, будто какая-то незримая нить соединяла их.

Ананий никогда не расставался со своим Воронком, этот конь сам был настоящим бойцом, бил копытами и кусал противников, а когда требовалось, выносил из схватки седока и уходил от погони. Немко же более надеялся на свои длинные и проворные ноги. Ещё у него было поразительное умение прятаться так, что не могли заметить даже те, кто находился рядом. Всякий раз возвращались они с победой и редко без пленника или добычи. Враги их знали и боялись, одни считали призраками, другие говорили, что всадник с конём заколдованы и простому смертному их не одолеть. Лишь немногие шляхтичи отважились бахвалиться и обещали сломать рога чертякам, если те встанут на их пути. Но чертяки на такую мелочь не обращали внимания, они задумали свести счёты с самим гетманом.

Сапега чествовал Лисовского, возвратившегося из воровского набега на Ростово-Суздальскую землю. Этот большой крикливый пан был дерзок и нагл везде, где доводилось появляться: в бою, на высоком приёме, в дружеской пирушке. Не стесняясь присутствия гетмана, он поводил по сторонам шальными, налитыми кровью глазами и отпускал язвительные шутки в адрес застольников, считая, что несколько одержанных над повстанцами побед дают ему право насмехаться над участниками недавнего приступа и упрекать их в неумении воевать с мужланами. Досталось Кунцевичу, на чьём лице ещё держалась повязка после угощения Анания, кривому сотнику и даже одноухому Брушевскому, которого ещё зимой обменяли на пуд ржи и с тех пор звали аржаником. Лисовский, притворно восхищался их доблестью и дотошно выспрашивал о полученных ранениях, делая вид, что ему ничего не известно. С ним, неизменным победителем всех поединков, предпочитали не связываться, просто отсаживались подальше. Пасовал даже прежде громогласный Брушевский, молчал и гетман, тем более, что язвительные уколы были справедливыми, только следил, чтобы словесная перепалка не перешла в потасовку. В конце концов нашёлся лишь один — пан Хмельницкий, этот одолел всех, в том числе и отчаянного забияку.

В ту ночь приятелям удалось проникнуть в гетманскую ставку. Для Немко, знавшего все ходы и выходы, это не составило особого груда. Палата, бывшая недавно местом их поединка, была завалена недвижными телами. Лисовский раскинулся поперёк стола, покинутый соседями, Сапега сидел, уронив голову, к его руке прислонилась сморённая Зануся, эта, правда, была живее всех, потому что временами вздрагивала и чмокала губками. Немко прокрался к Сапеге и схватил обезьянку, та доверчиво прильнула к нему. Они благополучно выскользнули из палаты и вдруг столкнулись в сенях с одним из гулён, выходившем, должно быть, по надобности. Им оказался тот самый одноглазый сотник, который позорно стравливал их для боя. Воистину сегодня судьба давала возможность расквитаться со своими обидчиками. Ананий не позволил сотнику долго пялиться на возникшее видение и нанёс такой удар, что тот с криком повалился на пол. Времени, пока гетманские гости стряхивали хмель и приходили в себя, оказалось достаточным, чтобы приятели исчезли. Собутыльники осмотрелись, не нашли ничего подозрительного и, посоветовав своему товарищу крепче стоять на ногах, снова завалились спать. Мысль, что кто-то может набраться наглости и забраться прямо в их логово, не пришла даже в голову.