В тот же вечер по приказу гетмана сколотили нечто вроде домика и начинили его порохом. Домик поставили на телегу и поместили туда пленников, а чтоб все видели сидельцев, прорубили для их голов два отверстия. Телегу должны были подвести к крепости и взорвать перед началом штурма, дабы устрашить защитников и показать тщетность их надежд.

Смертники вели себя смирно. Нифонию стало совсем плохо, так что каждое движение причиняло боль. Он часто впадал в беспамятство, а когда приходил в себя, шептал еле слышные молитвы. Ананий тоже находился в полузабытье. Вся жизнь в эти часы проходила перед его глазами, он сызнова переживал счастливые минуты с Груней и детишками, окружающий мир для него перестал существовать, счёт времени потерялся. Уже далеко за полночь ему почудился шорох, на который сразу не обратил внимания. Однако шорох продолжался, он исходил откуда-то сбоку их временного обиталища. Вскоре выяснилось, что его причиной являлся Немко. Что руководило бедным парнем: панские издёвки, несправедливое наказание, благородство противника — трудно сказать, наверно, всё вместе. Получив свои розги, он пробрался к возку и стал отдирать боковые доски с намерением выручить того, кто не захотел его увечить и мстить за полученные раны. После упорной работы ему удалось отодрать две доски, этого оказалось вполне достаточным для того, чтобы извлечь Анания. Нифония такая щель не устраивала, для него понадобилось бы разрушит всю стенку, да он и сам бы отказался от освобождения, ибо уже потерял способность двигаться. Немко торопил, до рассвета оставалось мало времени, Ананий, прощаясь, сжал вспухшую руку своего товарища, тот едва шевельнул ответно и что-то прошептал. Прощай, смелый и отважный воин, прощай, милосердный и отзывчивый брат, ты не напрасно прожил свою жизнь, мы вспомянем тебя добрым словом!

А в скором времени, когда осветлился край неба и ночная мгла стала отступать перед предутренней серостью, к крепости неслышно подкрадывались два недавние противника.

   — Кто идёт? — послышался грозный оклик со стены.

   — Свои! — отозвался Ананий, отозвался сразу за двоих.

Известие о неудавшемся поджоге чуть было не привело к новому столкновению между воеводами. Долгорукий стал упрекать Голохвастова, зачем тот согласился послать поджигателей на заведомую гибель, я-де отговаривал, да разве тебя угомонишь? Голохвастов крепился, понимал, что в князе бурлит раздражение, но тут некстати подал звонкий голос Матьяш:

   — У гетмана ума много, его простой выдумкой не обскачешь.

Голохвастов не выдержал:

   — Почто в разговор встреваешь? Задним числом и дурак речист.

Долгорукий вступился за своего любимца и пошёл у них разговор на громком голосе. Слава Богу, мысль отрезвила: когда же всё-таки ждать приступ? Голохвастов посмотрел на Матьяша:

   — Теперь-то почему молчишь? Не ты ли в уши надул о гетманском подарке, вот и держи ответ.

У того голос стал потише и потусклее.

   — Пан гетман гуляет без удержу, верно, его хмель на стены не пустил.

Ладно, послали за Ананием, чтобы ещё раз порасспросить. У Селевина разговор короток: да и нет, а то и просто головой качнёт, ничего нового. А другой, которого с собой привёл? От него и этого не дождёшься... Однако ж послали и за ним.

Немко вошёл с неизменной улыбкой, поклонился воеводам, и вдруг его улыбку будто вихрем согнало, замычал, заплевался, заскрежетал зубами. Воеводы переглянулись, может быть, падучая одолела? Матьяш подтвердил и вызвался привести лекаря. Когда пробегал мимо, Немко на него цепным псом накинулся, хорошо, что Ананий удержал. Он, однако, первым и сообразил в чём дело, отпустил немого и бросился вслед за мадьяром. Нагнал его у самых Водяных ворот и свалил на землю, хотел сказать, что лекарей здесь не бывает, да это и без того ясно. Привёл его Ананий обратно, поставил перед воеводами — объясняйся. Обычно нагловатый Матьяш выглядел мокрой курицей и бормотал что-то невразумительное.

   — Шпег[6], — произнёс Ананий где-то слышанное слово, и Немко радостно подтвердил движением рук и головы.

Матьяш пал на колени, стал горячо говорить, мешая русские, мадьярские и польские слова. Отчаянный страх владел всем его существом. Долгорукий выглядел растерянным, однако собрался и отрывисто приказал:

   — В пыточную!

   — Поговори сам, — буркнул Голохвастов, — тебе сподручнее.

Матьяш долго не запирался, выложил всё. Он был послан Сапегой с намерением войти в доверие к воеводам и сообщать гетману об их планах, что и делал, пуская стрелы с записками. Накануне штурма должен был сбить затравы с главных пушек, а ночью тайно впустить ляхов через Водяные ворота. Сразу вспомнили, что именно туда он побежал в страхе, значит, надеялся на чью-то помощь. Взяли в железа воротную стражу и вскоре нашли ещё одного злоумника.

Долгорукий хмурился: гетман обвёл его вокруг пальца, заставил довериться пройдохе; где были его глаза, где разум? Словно затмение какое нашло. Он стыдился смотреть на Голохвастова, понимая, что опять обидел товарища. Кровь, только кровь сможет смыть его позор, своей не хватит, возьмёт у сына Ивана, вместе пойдут в самое горячее место, встанут плечом к плечу. Князь подошёл к Голохвастову, намереваясь сказать всё это, но не успел, тот обернулся к нему и как ни в чём не бывало произнёс:

   — Есть одна задумка...

Долгорукий непроизвольно поморщился: этот опять за своё, будто не понимает, что с ним творится, или наоборот, хочет воспользоваться его растерянностью? Голохвастов своё:

   — Гетман хитёр, да и мы не лыком шиты, пусть Матьяш пошлёт на стреле своё известие, что этой ночью откроет Водяные ворота. Вот там ты и встретишь званных гостей.

Напуганный Матьяш согласился сразу, тем более, что Долгорукий предупредил: пойдёшь к воротам вместе со мной и, коли напишешь что не так или сделаешь не по пригожу, первому голову снесу, по старой дружбе. Судя по внезапному оживлению в польском стане, стрела мадьяра попала в цель. Там заиграли трубы, забили барабаны, пришли в движение приступные орудия. Защитники молча наблюдали за ними со стен.

Ночь на 27 мая прошла с видимым покоем, хотя в крепости не спали, все находились на боевых постах и смотрели в оба. Было приказано ничем себя не обнаруживать и не открывать огня без команды. Лишь изредка, чтобы не вызвать подозрение нарочитой беспечностью, кое-где вспыхивал огонь да подавали голос караульщики. Перед рассветом, как ни было темно, дозорные всё же углядели, как из Глиняного оврага в направлении Водяной башни поползли люди. Вскоре шум от их движения стал явственным, судя по этому, ползло немало. Воеводам сделалось тревожно: не слишком ли опасно впустить такое множество врагов, хватит ли сил у немногочисленных и ослабленных защитников, чтобы справиться с ними? Долгорукий порывался дать команду на открытие огня, Голохвастов как мог остуживал:

   — Терпи, Григорий Борисыч, и действуй по уговору. Впустим хотя бы сотню, остальных отсечём, недаром сюда всех пищальников собрали.

   — То-то и страшно, что в других местах слабина, ежели с разных сторон пойдут, плохо придётся.

   — Не должно, коли сюда нацелились, значит, в нашу уловку поверили. Иди на вал, ляхи уж к воротам подступили, скоро зачнётся.

Долгорукий нехотя ушёл; там, на земляном валу за крепостной стеной, он будет на некоторое время лишён возможности видеть всю картину боя, что вызывало дополнительное беспокойство. Это время, однако, оказалось недолгим. Передовые ляхи уже достигли стены и стали осторожно проникать в крепость через полуотворенные Водяные ворота. Они бесшумно располагались внутри, не рискуя идти вглубь. Видимо, хотели накопиться в достаточном числе или ожидали какого-либо сигнала. Пора! Долгорукий подтолкнул Матьяша и коротко приказал:

   — Давай!

Труба вскричала воплем раненого животного и сразу захлебнулась в пушечном громе. На оказавшихся внутри крепости ляхов в упор стреляли пушки с земляного вала и стрелки с башни. Другая часть крепостных орудий вела отсечный огонь, чтобы воспретить подход подкреплений. На маленьком пространстве, образованном валом и крепостными стенами, заварилась кровавая каша, враги оказались в западне, из которой не было выхода.