Тем же утром оживлённо было и на русско-литовском рубеже, куда прибыл Сигизмунд. Он стоял на небольшом холме и наблюдал, как по сооружённому для такого случая мосту шагает на русский берег его войско. Королевский мечник Браницкий, знаток хоругвей и значков, давал пояснения.

Сначала гордо прогарцевали гусары киевского воеводы, которых насчитывалось около полутора тысяч, затем прошла пехота перемышленского кастеляна Стадницкого, прозванного Дьяволом. Это были головорезы под стать своему начальнику. За ними, на некотором отдалении, чтобы подчеркнуть великолепие формы, прошли воины литовского маршала Дорогостайского и сбродное войско Льва Сапеги с малым пушечным нарядом. Теперь, согласно боевому расчёту, должны были идти войска, состоявшие при особе его королевского величества: копейщики и пехотинцы поручика Барановского, гусары и казаки князя Острогского, рейтары кавалера Новодворского, немецкая пехота Байера. Сигизмунд коротким жестом остановил Браницкого и велел выслать нарочного, чтобы придержать войска, сам же вошёл в свой шатёр и преклонил колени перед распятием. Ксендз прочёл короткую молитву, после чего его величество сел на коня и направился к войску. Тут его ожидал небольшой конфуз: сходя с холма, королевский конь поскользнулся на мокрой траве, присел на задние ноги и вывалил седока. Свита делано отворачивалась, показывая, что ничего страшного не произошло. Короля быстро привели в порядок, очистили забрызганный грязью плащ, так что о случившемся знало только ближайшее окружение. Его появление было встречено хором восторженных криков. Сигизмунд улыбался своей привычной, будто приклеенной улыбкой и милостиво наклонял голову. Он медленно направился к мосту, мечник Браницкий спешился и взял королевского коня под уздцы, чтобы не допустить повторения недавнего конфуза на скользком бревенчатом настиле моста. На сей раз всё прошло благополучно. На русском берегу Сигизмунда встретил подканцлер королевства Криский и произнёс витиеватую речь, в которой приветствовал его величество с вступлением в пределы государства, уже 96 лет незаконно удерживавшего за собой исконные польские земли. К концу его речи дождь вдруг прекратился и выглянуло солнце.

   — Пусть же сей знак сопутствует добрым делам вашего величества, задумавшего привести грубый народ к благоденствию! — воскликнул хитрый подканцлер при всеобщем одобрении королевской свиты.

   — То добрый знак! Сам Господь захотел осветить начало пути к славе вашего величества! Пусть же простирает он и дальше свои милости! — неслось со всех сторон.

Путь продолжился, но счастливое предзнаменование не торопилось с исполнением. Тяжесть дороги, разбитой ранее прошедшими орудиями, усугубляли лесные завалы. Пока их разбирали, королю приходилось страдать от многочисленных комаров и слепней; раскинуть шатёр, чтобы укрыться от них, не позволяли лесные дебри. Кажется, прав был Жолкевский, советовавший королю не подвергать свою особу неудобствам походной жизни, но Сигизмунд настоял на том, чтобы самому возглавить войско. Честь возвращения исконных вотчин он не хотел делить ни с кем. Так вот какими страданиями оборачивалась эта честь!

На третий день утомительного пути произошло событие, усугубившее подавленное состояние короля. Высланные вперёд люди из отряда Вайера обнаружили висельника, известие о котором строгий немецкий полковник не счёл возможным утаить. Бедняга был повешен на осине, росшей прямо на пути движения войска. В его руку была вложена записка: «Это висит вор Михайла Борисов за воровство, какое делал с Львом Сапегой, давая ему знать, что делается в крепости». К этой же осине была привязана другая жертва, подававшая последние признаки жизни. При ней записки не нашлось, хотя о её принадлежности к тому же сословию свидетельствовало клеймо на лбу — «ВОР». Жертву с трудом привели в сознание, ею оказался пан Зенковский. Подкреплённый несколькими глотками вина, он рассказал о том, что произошло.

   — Какая дикость! — гневно воскликнул король, с отвращением разглядывая багровые буквы на лбу своего подданного и разгоняя роившихся мух. Ему сделалось жутко, и приближённые попытались сгладить впечатление от увиденного.

   — Висельник у дороги — к удаче, — напомнил Сапега старую примету торговых людей, — он оберегает идущих от разбоя.

Король поневоле улыбнулся, что-что, а разбой ему действительно не угрожал.

19 сентября к Смоленску подступила передовая часть королевского войска во главе с Сапегой и Стадницким. На другой день прибыл гетман Жолкевский. Верный своей привычке, он тут же поехал на осмотр крепости и не мог не удивляться её силе. Сопровождавший ротмистр Дарский старательно записывал гетманские наблюдения: «Окружность до 8 тысяч локтей, толщина стен в основании не менее десяти, вверху, должно быть, локтем меньше. Высота же — 30 локтей и выше». Гетман покачал седой головой и сказал:

   — Боюсь, что с нашим пушечным нарядом её не одолеть... — посмотрел на спутника и добавил: — Этого, пан Анджей, можешь не писать.

Они подъехали совсем близко, за венчающими стены двурогими зубцами были хорошо видны колпаки стражников, прохаживающихся по боевым площадкам, между зубцами мелькали любопытствующие лица. Расстояние вполне достаточное для прицельного выстрела, но Дарский не смел подать остережение, лишь внимательно следил, не появится ли дымок от фитиля, тогда он без раздумья бросится навстречу вражеской пуле и закроет гетмана своим телом. Пока же русские были настроены благодушно, из глубины крепости неслись колокольные звоны.

   — Не нашему ли прибытию радуются в Смоленске? — ротмистр попытался скрыть свою тревогу за шуткой.

Жолкевский перекрестился и сказал:

   — Ныне день памяти благоверного князя Михаила Черниговского, слышал о таком? — и, увидев недоумение на молодом лице, пояснил: — Великий духовный подвиг совершил сей князь, не захотел по велению хана Батыя пройти через очистительный огонь и поклониться языческим идолам, за что принял смерть мученическую. Всего-то нужно было голову наклонить, как до него делали все, а он ни в какую. За то уже более четырёх веков поминается...

Жолкевский происходил из русских галицийских дворян, его отец был православным, почему в семье чтились русские святые, и даже сменив веру, молодой Станислав продолжал учиться у них стойкости и мужеству, которых ему самому часто не хватало. Талантливый полководец, храбрый воин, он не проявлял должной решительности в повседневной жизни и, случалось, терялся под напором дворцовых шаркунов. Взяв себе за правило нелицеприятно выражать своё мнение, он не находил сил, чтобы настаивать на нём, но даже только это создало ему репутацию вечно недовольного ворчуна. Король, настраиваемый против него лизоблюдами, часто не воздавал должного, в частности, до сих пор не удостоил давно заслуженного звания коронного гетмана. Жолкевского такое отношение, конечно, обижало, но ещё более угнетала собственная слабость, невозможность хотя бы немного приблизиться к той высоте духа, которую показывали далёкие предки. Он оторвался от своих невесёлых мыслей и сказал ротмистру:

— Не будем терять времени, к прибытию его величества вся диспозиция наших войск должна быть готова.

Король с остальным войском прибыл на следующий день. Об общей численности пришедших под Смоленск никто не ведал, по первым прикидкам выходило что-то около 12 тысяч, из которых лишь треть приходилась на пехоту. Много дворовых команд паны привели на собственный счёт и распоряжались ими по своему усмотрению. Помимо регулярного войска имелось неизвестно сколько тысяч литовских татар и запорожских казаков, число которых неуклонно росло. Эта пёстрая и не поддающаяся точному учёту армия дополнялась свободными охотниками, искателями приключений, любителями лёгкой наживы, они приходили и уходили, когда хотели.

Самой сильной частью являлась кавалерия, прежде всего польские гусары, люди большого мастерства и отваги; самой слабой — артиллерия, в ней насчитывалось всего 30 пушек, в том числе только четыре тяжёлых осадных. Такой состав вызывал постоянную озабоченность гетмана: подготовка и вооружение гусар, говорил он, не годятся для ведения осады, нужно посылать за пехотой или спешивать и переучивать всадников. Король благодушно посмеивался, пока кто-то не шепнул: гетман хочет-де поссорить ваше величество с войском, попробуйте объявить о своём намерении превратить своих доблестных гусар в пехоту и потеряете их любовь. Тогда король возмутился: