— Не плачь... я что говорил, помнишь? Не думал, что так рано...

Он, конечно, имел ввиду их недавний разговор у той страшной ямы.

   — Молчи, братуха, я тебя вынесу, молчи...

   — Не надо, дай спокоя... Клятву не сполнил, как ответ держать стану?..

Клятву? Ах, да, он ведь говорил тогда о том, что поклялся убить самозванного царя. И это более всего тревожит его перед смертью?

   — Господь милостив, он простит. Не по своей ведь воле.

Смертная тень пала на лицо Данилы, он чуть приметно качнул головой и прошептал:

   — Не-е, не простит...

Ананий помолчал и твёрдо проговорил:

   — Успокойся, брат, я возьму твою клятву на себя, так Ему и скажи.

Данила разом просветлел лицом и тут же затих. Верно, только и ждал этих слов, чтобы отправиться в последний путь с лёгкой душою. Ананий положил тело на Воронка и почувствовал, как тот задрожал мелкой дрожью. Он прижался к его морде и увидел, как из конского глаза выкатилась большая слеза. Так они оба и простояли, оплакивая родного человека.

Уже под вечер, усталые, облитые кровью и потом, пропахшие гарью, но гордые одержанной победой, участники боя возвратились в крепость, и встречала она торжественным звоном всех своих храмов. Велика была цена этой победы: в бою пало 174 защитника. Всех, кого удалось сыскать, снесли к Троицкому собору. Иоасаф и старцы горячо молились за новопреставленных, сулили им жизнь ангельскую как положившим головы за Отечество и Православную веру. Вспомнили всех поимённо, к лежавшим добавили имена Артемия, Шилова и Слоты, уже вознёсшихся на небо. Не забыли и Макария, чья мученическая смерть способствовала нынешней победе.

Данила Селевин лежал рядом с телами славных воевод. Бедная Марфа застыла каменным изваянием, лишь два непрерывных слёзных ручейка говорили, что жизнь ещё теплится в ней. Ксения тоже поплакала. Глядя на спокойное, будто просветлённое лицо Данилы и искренне скорбя об усопшем, она не переставала думать, что в его смерти имелся не иначе как Божий промысел. Дьявол смутил её мыслями о мщении, даже заставил избрать мстителя, но Бог всемилостивец уберёг от греха. Ибо известно: тот, кто наполняется злобой и роет яму другому, непременно попадёт в неё сам.

Не забыли и о 66 раненых, получивших в этот день тяжёлые увечья. К каждому приставили по монастырскому брату для ухода и моления об исцелении. К ним же присовокупили и Афанасия, вынесенного с Подольного монастыря. Юноша метался в горячке, нога его распухла и издавала зловоние. Воеводы, скорбя о потере боевых товарищей, не забыли навестить его.

   — Вот герой истинный по духу, — сказал Голохвастов, — он пошёл на тяжкие муки, чтобы уверить Лисовского в правдивости своего признания. Иначе хитрый пан никогда бы не переместил войск.

Долгорукий на этот раз полностью согласился, а Иоасаф добавил:

   — Блажен тот, кто не помышляет о награде за подвиг свой.

Афанасий так и не знал, было ли то в яви, или только пригрезилось.

Раздосадованный неудачей Лисовский не мог смириться с поражением. Чутьё опытного воина подсказывало, что троицкие защитники действуют на последнем издыхании и нового сильного приступа наверняка не выдержат. Ночью, когда в крепости отпевали павших и дозорные не были особенно внимательными, он выслал засады во все прилегающие овраги. Утром у стен лавры появились польские охотники, они стали задираться, дразниться, чтобы выманить на поединок. В нудном осадном сидении такие забавы — лучший способ не заскорузнуть, не потерять боевые навыки, потому к ним нередко и прибегали. Горячие головы, удручённые гибелью боевых товарищей, приняли вызов, невдомёк им было, отчего это неймётся ляхам после вчерашней встрёпки. Бросились из крепости наперегонки, и в запале многие устремились в приготовленные сети. Хорошо, что дозорные на башнях вовремя заметили засадников и зазвонили в колокола. Обошлось, слава Богу, без больших потерь, убедились только ещё раз: расслабляться нельзя ни в радости, ни в печали.

Через несколько дней, 13 ноября, снова вышла крупная сшибка, теперь по зачину троицких. Задумали сбить вражеские отряды Лисовского и проторить путь к ближней роще у Мишутинского оврага. Начали ранним утром и к рассвету выбили ляхов из оврагов. Однако к ним подошли подкрепления, и троицкие были вынуждены отойти под защиту крепостных пушек. Собрав последние силы, они снова бросились в бой и сошлись в жестокой рукопашной. Здесь вышло, пожалуй, самое кровавое дело. Не стало никакого строя, никакого боевого порядка, исчезло различие между начальником и простым воином, между знатным и холопом. Много легло народа с обеих сторон, во всей ближней округе снег был истолчён в кровавую кашу, сам Лисовский получил ранение в левую щёку и свалился с коня. Он чудом избежал пленения, выручил литовский князь Юрий Горский, подоспевший со своим полком. За то князь и поплатился: монастырский слуга Михайла Павлов сразил его ударом ножа и труп привёз в лавру. На этом крупные сражения прекратились, силы истощились, и стороны, будто по взаимному уговору, решили сделать передышку.

Иоасаф собрал большой совет. Уж полтора месяца противостояла обитель полчищам Сапеги, положила вкруг себя бесчисленное множество врагов, но и сама лишилась более половины защитников. За всё это время из Москвы не пришло ни помощи, ни слов ободрения. Известно ли там об их обстоянии? Сами тоже не ведали о том, как широко распространяется ныне власть Самозванца. Слышали об обложении близлежащих городов, а что там, за ними? Может быть, только они одни и остались. Не напрасны ли тогда усугубляющиеся день от дня осадные муки? Этот вопрос, хоть и не произносился вслух, постоянно висел в воздухе. Иоасаф сказал так:

— Пусть не гложет вас червь сомнения, мы стоим за правое дело и не будем считать силы. Спаситель один противустоял сонмищу врагов и явил вечный пример мужества. Нам легче, мы не одни.

В Суздале владыка Галактион отказался присягать Самозванцу, за что заточен в узилище. Коломенский святитель Иосиф в ответ на отеческие вразумления был привязан к пушке и так влечён бродягами. Ростовский владыка Филарет готовился принять честную смерть от безбожников, но удостоился горшей участи: посажен в позорной одежде рядом с блудницей и тако повезён к воровскому царю. Эти святые отцы явили нам пример мужества, они уповали на Высокое заступление, оттуда черпали силы. Будем же стоять, братья, до конца за святой дом Живоначальной Троицы. Пошлём к государю грамоту, где упомянем всех доблестно павших, и попросим его высокой помощи.

Быстро составили грамоту. Для её доставки следовало избрать твёрдого и разумного человека, таким по общему приговору оказался Ананий Селевин. Иоасаф благословил его перед дорогой и, стоя на башне, долго смотрел вслед: да минуют тебя опасности, сын мой!

В тревоге и смятении начинала Москва зиму 1608 года. В нескольких вёрстах от Кремля, в Тушино, расположился стан мятежников, по окрестностям рыскали воровские шайки. Всё теснее затягивалась удавочная петля, выжимая из обычно весёлого и разгульного города последние живительные силы. Теперь центром веселья стало доселе неприметное сельцо между Москвой-рекою и Сходней. Там стояло зарево от бесчисленного множества огней, оттуда доносился непрерывный гул от ликующих криков хриплых, ни в чём не знающих удержу глоток. Новый Самозванец не скупился на посулы, щедро раздавал чины и звания, к нему и потянулся всякий сброд: воры, коим прощались все преступления, холопы, получавшие право грабить своих хозяев и брать себе в услужение их жён, а затем и сами хозяева, опасающиеся разрешённого грабежа. Царство Шуйского всё более напоминало разваливающийся дом, из которого уже вынесена вся утварь, а теперь присматривается всё, сколь-нибудь пригодное для нового хозяйства. Сняты двери, выломаны рамы, дело дошло до самого сруба — ещё немного, и всё рухнет. Первейшая московская знать — Романовы, Долгорукие, Мстиславские, Черкасские, Звенигородские, Трубецкие, Сицкие, Троекуровы — целовала крест на верность Самозванцу и была обласкана им. Новообращённые, переступив через врождённую спесивость, делили пожалованную честь с теми, кого ещё вчера презрительно поносили, и искали их благоволения.