Сигизмунд насторожился: «Что такое? Уж не ослышался ли? Ведь недавно речь шла совсем о другом, и не только речь, у него в кабинете висит преподнесённый от имени московского боярства портрет, где шапкой Мономаха увенчан не кто-нибудь другой, а именно он». Канцлер Сапега заметил его недоумение и встревожился по-своему: ну, как его величеству придёт в голову воспользоваться этим доводом, ведь об истинном происхождении шедевра он давно догадался. Салтыков между тем продолжал:

   — Вся Россия с радостью встретит юного царя, благословит патриарх, города отворят двери, и сам Смоленск последует их примеру. Только пусть король поспешит к Москве, мы укажем ему путь. Только пусть королевич примет православную веру, ибо она наше истинное прибежище и на неё уповаем...

Тут от полноты чувств глаза его заблестели, голос дрогнул, и канцлер, воспользовавшись передышкой, пришёл на выручку: король-де благодарит за добрые слова и откликнется на зов братского народа, но сначала нужно обговорить все частности с сенаторами. Сигизмунд согласился:

   — Да, пожалуй...

И допустил Салтыкова к своей руке.

Далее потянулись долгие прения послов с сенаторами. Приехавшие выставляли основным условием избрания королевича на царство принятие им православия, а сенаторы уклончиво отвечали, что это дело совести и не терпит принуждения. Согласились только, чтобы избранный царь не нарушал обычаев москвитян и чтил законы их религии, но тут же потребовали такого же права для иноземцев и поставили условием возведение костёла в русской столице. Послы согласились, но, вспомнив прежние привычки панов во времена Лжедимитрия I, попросили особо указать, чтобы те не посещали русских церквей в шапках и не приводили туда собак. Занятые такими высокими материями, они мало обращали внимания на остальное.

Сенаторы предложили свой проект договора, где признавалась законность королевского вторжения, провозглашался военный союз между двумя государствами, а давние порубежные споры разрешались тем, что приграничные русские города отдавались под власть польских наместников. Надолго оторванные от дел у себя дома, они вошли в раж и включили в договор статьи, предусматривающие внутреннее переустройство России. Она должна была превратиться в подобие польского государства: расширялась власть Думы как законодательного и судебного органа, самодержавная власть царя сводилась к охране и наблюдению за исполнением законов, изменялась налоговая система, жителям гарантировалась судебная защита, предоставлялось право свободного выезда из страны. Послы охотно соглашались, твердили только одно: пусть король поспешит к Москве, а королевич, буде избран, не меняет наших обычаев. В этой на первый взгляд кажущейся недальновидности можно было отыскать и подспудный смысл: ежели не менять обычаев, то все нововведения, даже самые хорошие, не смогли бы преодолеть вековую косность.

Наконец пришли к соглашению и относительно королевича. Сенаторы заявили, что если страна обретёт покой, а народ единодушно захочет Владислава, то Сигизмунд удовлетворит его волю и даже согласится на то, чтобы сын венчался на царство патриархом. Но... сначала нужно навести порядок, а это не под силу шестнадцатилетнему подростку. Послы были вынуждены согласиться и дать такую присягу: «Пока Бог нам не даст государя Владислава на Московское государство, будем служить и прямить и добра хотеть его государеву отцу, нынешнему наияснейшему королю польскому и великому князю литовскому, Жигимонду Ивановичу».

Обрадованный таким поворотом дела, Сигизмунд устроил большой пир, и 20 февраля послы повезли договор «для одобрения всей Русской землёю».

Весна 1610 года была дружная с быстрым таянием больших снегов и высоким подъёмом воды. Вместе с ней широко разливалось по Русской земле половодье освободительной борьбы, только оно, вопреки законам природы, шло с севера и востока. Скопин неуклонно приближался к Москве, нанося ляхам одно поражение за другим. Испуганный его движением и раздираемый внутренними раздорами доживал последние дни тушинский лагерь. Рожинский объявил обитателям полную волю и собственноручно бросил горящий факел в хоромы, где пришлось почти полтора года жить бок о бок с четой презренных самозванцев. Это послужило сигналом для всеобщего пожара, через несколько часов разбойное гнездо перестало существовать, но ещё долго на том месте стоял тошнотворный помоечный смрад. Сам Рожинский и месяца не пережил своего детища, оступился во время очередной свары в разбойничьем войске и упал на старую рану, от которой так и не оправился. Щедро оделила его природа, но зла всё-таки оказалось больше, оттого и умер не как подобает доблестному рыцарю на поле боя, а в пьяной сшибке.

Как готовилась к извечному обновлению природа, так и надежды людей связывались со Скопиным. О нём пели песни и слагали легенды, он представлял собой как бы противовес Шуйскому, и по мере того как росла слава юного полководца, усугублялась ненависть и презрение к ничтожному правителю. Уже без всякого стеснения ходили по Москве пророчества известных гадателей, что следующий царь на Руси будет зваться Михаилом, а нетерпеливый Прокофий Ляпунов заслал к Скопину посольство от Рязанской земли с просьбой дать согласие на избрание царём. Скопин разорвал присланную грамоту и хотел было взять послов под стражу, правда, потом одумался и отослал их назад со словами: «Не выметя сор, за стол не садятся». Сначала, дескать, очистим от врагов землю, а потом начнём её устраивать. Большое благородство проявил сей юный муж: не захотел стать причиной новых раздоров, но оно, к сожалению, редко преуспевает в борьбе за власть.

12 марта Москва торжественно встречала героя. Царь выслал личных представителей, бояр и окольничих, к городской заставе, а народ показал ещё больше усердия, встав густыми рядами по всей Троицкой дороге. Ярко светило солнце, ноздреватый снег искрился, оседал, на проезжих колеях уже проступила земля, и по этой первой весенней грязи дружно шагали победители: русские, шведы, другие иноземцы — москвичи без разбора старались выказать каждому свою приязнь. Всё вокруг шумело и ликовало, неумолчно звонили в храмах, воздух дрожал от восторженных криков. «Сла-ава-а! Сла-ава-а!» — гремело по ходу движения войска. Вверх летели шапки, отчаянные бабы прорывались к князю, подносили ему детей, чтоб притронулся и оделил благодатью, а он, смущённый всеобщим вниманием, чувствовал себя неловко и заливался румянцем. Шуйский вопреки обычаю вышел из дворца на Соборную площадь, стоял в окружении первых бояр, маленький, неприметный, и не мог удержать радостных слёз. Лица не отирал, чтобы не нарушить чина, только часто моргал и жмурился, промокая глаза. Тут же находился Гермоген, как всегда строгий, неулыбчивый, но ныне людская радость тронула и его: исчезли обычные нахмурки, лицо разгладилось и осветилось каким-то внутренним светом. В этот миг всеобщего воодушевления вынуждено прятали своё истинное отношение к происходящему завистники и недоброжелатели, одному лишь это не удавалось: Дмитрий Шуйский, стоявший рядом с державным братом, не скрывал откровенной злобы. Все эти толки о новом царе по имени Михаил поражали его в сердце; он сам претендовал на русский трон, ибо Василий, несмотря на все усилия, так и не смог обзавестись наследником.

После торжественного богослужения был дан великий пир, послуживший началом бесконечной череды празднеств, каждый желал залучить к себе почётного гостя. И что удивительно: только что Москва страдала голодом и вдруг как по волшебству явилось изобилие. Скопин томился вынужденной задержкой, он видел подъём народного духа и был уверен: коли бросить клич идти на врага, всяк пойдёт без раздумья. Каждый раз встречаясь с Шуйским, он доказывал необходимость немедленного похода на Смоленск. Укрывшийся в Калуге Тушинский вор беспокоил мало: те, кто оставались вокруг него, не представляли серьёзной угрозы, они, как ядовитые твари, должны скоро сами извести друг друга. Сигизмунд — вот явный враг, только после победы над ним наступит долгожданный мир на Русской земле. К тому же по вполне понятным причинам склонялся и Делагарди, настаивавший на том, чтобы привести в действие самые решительные статьи русско-шведского договора. Однако Шуйский медлил, отговаривался разными причинами. Нельзя, говорил, лишать народ радости чествовать своего героя, нужно дать возможность отдохнуть войску и вообще лучше отложить поход до просухи. На самом же деле, следуя настоятельным просьбам подозрительного брата, он опасался передавать войско под начало Скопина.