Дмитрий Шуйский был молчалив, да его мыслям и не требовалось многословия. Говорил коротко и отрывисто:

   — Он скажет, его послухают...

Действительно, любой призыв Скопина был бы мгновенно исполнен. Василий не хотел верить подозрениям, уверял, что Скопин предан ему и не помышляет об измене.

   — А зачем с Ляпуновым сношается?

Это про то, как Ляпунов предлагал ему царский скипетр.

   — Что за сношение? Ко мне тоже всякий прислать может, — слабо отнекивался Василий.

   — А как Корел ой твоим именем распорядился?

Раздражённый Василий замахнулся посохом:

   — Изыди и не лай попусту!

   — Погнать легко, усидеть трудно.

Василий страдал и маялся — ни на кого нельзя положиться, иногда даже слёзы навёртывались, так себя было жалко, с походом всё-таки решил подождать: в Смоленске-то покуда тихо.

Оттуда и вправду не доносилось отчаянных криков, но это затишье было кажущимся. Горожане страдали от голода, у кого были какие запасы, подмели начисто. Оставалась лишь одна надежда на власть. В марте городской совет устроил поголовную перепись жителей и хлебных запасов, чтобы рассчитать, кому сколько давать. Стрельцам положили более всех — на каждую семью свыше двух четвертей зерна в месяц, служивым посадским и стенным мужикам в пять раз меньше, прочим же по 15 фунтов на рот — ну-ка, проживи. Постоянный голод как червь гложил восьмерых из десятка, слабые повреждались рассудком, случалось, что матери душили детей не в силах вынести их постоянного крика, мужья отдавали жён в заклад, а цена заклада — кусок хлеба. Девиц растлевали за ту же цену и ни у кого не поворачивался язык, чтобы осудить несчастных.

Охотников среди стрельцов находилось немало, служба у них выходила сытная и сладкая. Среди них выделялся сотник Андрей Дедешин — морда гладкая, глаза блудливые, животик кругленький. Ни одной бабы не пропускал, а к замужним имел особое пристрастие. Давно подбивался к Мотре, несмотря на то, что кормящая; знал, что мужик её денно и нощно на стенах долг Булыге отрабатывает, вот и наведывался. Мотря гнала прочь, намахивалась ухватом, погрозила пожаловаться мужу. Дедешин только ухмыльнулся:

   — Дура ты баба, мне думать, про евонные ходки неизвестно? Шепну, кому следует, навовсе без корма останетесь, с одним долгом.

И заколыхал животиком. Мотря отшвырнула ухват, зарыдала от бессилия. Нежданчик ей вторил, он вообще не молчал и минуты, всё есть просил. К концу зимы у неё пропало молоко, и скоро младенец отдал Богу душу. Мотря с той минуты замкнулась: ни мёртвая, ни живая — никакая. Молчала и угасала на глазах, не ела даже той малости, что Ивашка приносил. Тут кто-то шепнул ему про приставания Дедешина. Ивашка к ней, так и сяк, а она смотрит в одну точку невидящим взглядом и ничего более.

   — Ахти мне! — вскричал Ивашка. — Я ить не с подзором, дьяволу тебя отдал бы, кабы только к жизни вернуть!

Ещё день промаялся, потом пришёл к охальнику.

   — Помоги, Андрей Иваныч, помирает баба, может, ты вразумишь.

   — A-а, давно бы так, глядишь, и мальца бы сохранила. Веди...

Отвёл Ивашка жену, получил краюху хлеба и сунул по куску детям. Посидел, посидел и вдруг завыл смертным воем — за самое сердце схватила нужда. На вой заглянул убогий Митяй и, узнав, в чём дело, разразился гневной проповедью. Ты, сказал, хотел сохранить тело жены своей, но погубил её и свою душу. Подумал ли, что будет дальше? Ведь не сможешь взять её после осквернения обратно, ибо сие есть мерзость перед Господом. И куда денется несчастная? Ивашка схватил горбуна за шею, приподнял над землёй.

   — Нечестивый злоумышляет против праведника и скрежещет на него зубами своими, — прохрипел Митяй, — то не диво, пободайся-ка с подобным себе.

Бросил его Ивашка и, пристыженный, побежал выручать жену.

   — Забирай! — кивнул Дедешин на притихшую Мотрю. — Она и живая была как мёртвая.

Подошёл Ивашка, та и впрямь не дышала, должно быть, со стыда преставилась. Снова вскричал по-дикому и, не помня себя, бросился на Дедешина, ну да разве с этим боровом совладаешь? Приставил он к Ивашкиной голове кулак и предупредил:

   — На первый раз прощаю, на второй побью до смерти. Сам привёл, сам уноси.

И ушёл Ивашка со своей горькой ношей.

На страстной неделе собралась толпа отчаявшихся мужиков, числом свыше ста. В возмущённых криках выделялся пронзительный голос Митяя:

   — Корыстолюбцы преследуют бедных, сытые томят их гладом. А пастыри овец христовых делают вид, что ничего не знают. Копают нам ров, но сами упадут в него...

В толпе нашлись не только суесловцы. Пошли, сказали, к владыке и направилась в Успенский собор, где шла литургия. Сергий в парадном облачении стоял на амвоне и читал молитвы. «Боже, спаси люди Твоя!» — раздавался под сводами его звучный голос. Хор скорбно вторил: «Спаси-и!» Пришедшие не смогли проникнуться приличным случаю благоговением, среди них послышались яростные крики:

   — Сладка молитва, да голодна! Погибаем голодной смертью! Пущай король приходит и вершит свою волю, покуда вовсе не изгибли.

Сергий, пытаясь восстановить нарушенный молитвенный настрой; повысил голос, пришедшие тоже закричали громче.

   — Уймитесь! — грозно осадил Сергий и, обратившись к распятию, пал на колени. — Расстрой, Господи, языки неразумных, ибо я вижу распри в городе, пагуба и коварство исходят из их уст...

   — Что говорит? — послышались возмущённые крики. — Сам в золоте и ест небось кажен день, а через нас, значит, пагуба? Пошли, братва, открывать ворота.

Голодный мужик — злой мужик, он в раже может натворить всякое. Видел Сергий, что не остановить отчаявшихся ни молитвой, ни разумным словом, а грозный окрик их гневит и того более. Тогда спокойно отложил в сторону свой архиерейский посох и стал разоблачаться. Удивлённые прислужники бросились к нему, он остановил их движением руки и продолжал одну за другой снимать одежды. Решительно настроенные мужики приостановились, толпа молящихся зароптала:

   — Не по чину делаешь, владыка, продолжай службу.

   — Пусть они теперь служат, — указал Сергий на смутьянов, — надевают мои одежды, заодно узнают, какова ныне архиерейская еда, я же пойду на стены. Лучше там погибну, чем отдам сей храм врагу на поругание. Прощайте, люди добрые, да благословит вас Господь.

Поклонился Сергий народу и готов был уже уйти. Что тут началось! Крики ужаса, плач, стенания... Люди пали на колени, простёрли руки.

   — Владыка! Только одно у нас осталось — Вера; почто же лишаешь нас последнего прибежища? — таков был смысл многоголосых воплей. И на мужиков набросились: развесили-де нюни, рассопливились, как малые ребята, кушать им захотелося. Вышли бы лучше в поле да отогнали супостата, чем на владыку голос поднимать. Тем и вправду стало неловко, присмирели.

   — Ладно, чего там, прости, святой отец, с голодухи и не то скажешь. Коли дорог тебе наш город, то и мы, значит, тоже...

Подозвал Сергий прислужников, облачился с их помощью и, взяв посох, обратился к присутствующим:

   — Люди русские, христиане православные, молитесь и соединяйтесь! Забудем всякое недовольствие и пострадаем о едином спасении города и отечества своего!

Снова грянул хор, и служба продолжилась положенным чином. После неё отправился Сергий к воеводе и попросил найти отважного человека.

   — Пусть свезёт письмо Михаилу Скопину, чтоб спешил к нашему городу на выручку.

Шеин осторожно заметил:

   — Не гоже, поди, через царскую голову...

   — Нам, князь, не до политесов, к царю сколь уже посылали, а всё без толку. Народ же до самого края дошёл.

   — Добро, — не стал упорствовать Шеин и послал за Горчаковым, — подбери-ка самого надёжного, чтоб через угольное ушко пролез.

Тот подумал и указал на Нечая. Позвали его, рассказали в чём дело и спросили: — Сможешь?

   — С Божией помощью.

   — Я его лично попрошу, — уверил Сергий.

А Горчаков отвёл его в сторону и попросил: