И вот уж покатила по ночному табору мирная телега е бедно одетым мастеровым на облучке, стонущей на охапке сена бабой да беспокойно хлопочущим возле неё мужиком. На выездной заставе объяснили, что везут роженицу к повитухе. Заставники посочувствовали и придираться не стали.

   — Окромя бабы и её дитяти ещё что-нибудь везёте?

   — Да где там? Разве бочонок с винишком для расплаты. Теперя сами знаете что за время, задаром ни родиться, ни помереть.

   — То правда, — согласились заставники, — не по-христиански это, скажите своей повитухе, чтобы дитё приняла даром.

И вино отобрали.

К троицкому подворью въехали ещё до света. Келарь выслушал их рассказ, бросил в огонь возвращённое письмо и, опечаленный, ушёл в молельню. Не удалась в этот раз попытка помочь осаждённой лавре; на царя и на царика надежда оказалась плохой.

На Троицком подворье продолжали ломать голову над тем, как помочь сражающейся обители. Более всех мучился Ананий, это из-за его промашки, думал он, не совершено справедливое возмездие, с гибелью Вора смута наверняка пошла бы на убыль. Антип старался успокоить друга.

   — Тому не пришло время, — говорил он, — один помрёт, на его место другой такой же встанет и начнёт новую замятию. Так будет, пока люди не изверятся, не поймут, что беззаконие хуже самого строгого закона и не возвернутся к старому.

«Ему хорошо и при новом, и при старом, — думал Ананий, глядя на счастливых супругов, — а мне теперь куда податься? В лавру с пустыми руками возвращаться негоже, что делать?»

А вот Палицына провал затеи с подкупом Самозванца не обескуражил. Уныние ему вообще не было свойственно. Неудачи будоражили его, давали новое направление для поиска решений, так что в конце концов что-нибудь получалось, хотя и далёкое от первоначальных задумок. Он всё чаще задумывался над словами Шуйского о том, что нужно ждать помощи из других земель. Жалкое положение, в котором находилась Москва, действительно не позволяло надеяться на царскую выручку. Но ведь нельзя просто так сидеть и ожидать. Может быть, те и не знают, как туго приходится сейчас троицким братьям. Тут помимо царских грамот требовалось весомое патриаршее слово.

Патриарх Гермоген Авраамия не очень жаловал. Человек он был прямой, неувёртливый, и в силу своего характера не доверял ловким и оборотистым людям. Авраамий о том знал, однако ради дела был готов на нелицеприятную встречу. На самом же деле Гермоген не выразил обычного недовольства, только однажды не сдержал попрёка: не грех бы сначала меня повестить, прежде чем идти к царю с разговором о Троицкой обители.

   — Так ведь грамота была ему послана, — попытался оправдаться Авраамий, хотя понимал, что патриарх прав: мимо своего начальства прыгать наверх не полагается. Хорошо ещё, что он не знал о предпринятой попытке переговоров с Самозванцем, тогда бы настоящих неприятностей не обобраться.

   — Виноват, — осёкся он, — прости, владыка.

Гермоген наклонил голову. Желание келаря помочь троицким братьям он безоговорочно поддержал и посоветовал послать вестников прежде всего в северные земли, жители которых, хотя и отложились от законного царя, но менее других закоснели в своём грехе.

   — Я дам для них особую грамоту, — пообещал Гермоген, — и буду молиться, чтобы Господь отвратил их от лукавства, направив на путь истины. А ты разошли людей но городам, пусть сказывают всем о подвиге троицких братьев, которые без страха встали на супостата и просияли во мраке.

Через малое время после того, как Авраамий возвратился к себе, пришла патриаршая грамота. В ней говорилось:

«Бывшим братьям нашим, а теперь не знаем, как и называть вас, потому что измена ваша законному государю в наш ум не вмещается. Слово наше пишем не ко всем, лишь к тем, кто изменили не своей волей, но силою и в тайных мыслях о слабости своей сокрушаются. О них я молю Бога, плачу и с рыданием вопию: помилуйте, помилуйте свои души и души своих родителей, восстаньте, вразумитесь и отстаньте от лукавых прельстителей. Возьмите себе в пример крепость и мужество тех, кто защищает дом Живоначальной Троицы, предстательствуя перед Царём Небесным за себя и за вас. Неодолимые в напастях, они изнемогают силою, но не иссякают надеждою. Так помогите им во искупление греха своего!»

Авраамий прослезился и поцеловал грамоту. Собрал всех подворцев на совет и сказал так.

   — Два месяца сияет наша обитель ярким огнём правды в мерзости запустения. Владыка считает то высоким примером и просит послать наших людей в северные города со словами правды, пусть расскажут о радении наших братьев и подвигают малостойких на честные деяния. Он благословит всех и даст свои грамоты. Дело опасное, нужно пройти через сонмище врагов, преодолеть поругания и лживые наветы. Кто готов на сей подвиг?

Охотников нашлось немало, отобрали нескольких самых крепких: Никодима отрядили в Углич, Елизария в Ярославль, Гавриила во Владимир. Отправили также охотников в Кострому, Ростов, Переславль; Ананий напросился на самое опасное направление, дмитровское, где безраздельно властвовали воры. С ним вызвался ехать и Антип, очень уж они привыкли друг к другу. Дуняшу же оставили на подворье, посчитав, что здесь ей выйдет безопаснее всего.

В лавре страдали от холода. То, что находилось под рукой, давно спалили, теперь в костры пошли кровля, чуланы, сени, столярка. Каждую ночь из крепости выходили отряды охотников за дровами. Подобрали всё в ближних окрестностях, углубились в рощи, где то и дело натыкались на засады; тех, кому удавалось благополучно вернуться с приносом, встречали вопросом: «Как заплатили за эти проклятые дрова — другом, приятелем, али своей кровью?» Сколь ни велика цена, но без проклятых никак было не прожить, и стали они едва ли не на вес золота. Некоторым пришла мысль поселиться на скотном дворе, чтобы греться живым теплом, так и толклись возле бедной скотины, прижимаясь к опавшим, костистым бокам. Многие последовали их примеру и скоро скотный двор перестал соответствовать своему названию.

С наступлением холода стал ощущаться недостаток еды. Первоначально на это старались не обращать особого внимания, ибо шёл Рождественский пост. Более печальными оказались сопутствующие обстоятельства: взаимная подозрительность и озлобленность. Подозревать стали всех и каждого, прежний монолит защитников давал заметные трещины. Ратники считали себя ущемлёнными в корме и корили за то монастырских. По чьему-то наущению они составили жалобу и решили послать её в Москву. В ней говорилось:

«Архимандрит и соборные старцы положили ненависть и морят нас всякими нуждами, голодом и жаждой, а сами соборные старцы едят со своими затворщиками и пьют по кельям по-старому, по все дни. А ратных людей, дворян и детей боярских и слуг монастырских соборные старцы очень тем оскорбляют».

Иоасаф пытался умиротворить недовольных, заплатил им за прошлые дни и вперёд, обещал ещё; приказал выдавать вино и меды; запретил всем кроме недужных кормиться по кельям, каждому следовало есть одно и то же за общим столом, но тем не отвёл подозрений, а породил повое неудовольствие: многие ратники жили семьями и садиться за общий стол не желали. В своём письме Шуйскому архимандрит писал:

«Мы говорили ратным людям: ешьте в трапезе, что братья едят, но они братские кушанья просят по кельям, потому что в трапезе ставят перед четверыми столько, сколько по кельям пойдёт одному; в кельях-то у них жёны да дети, а у иных и жёнки. А нам смирить себя больше не знаем как. Едим с братию с Филиппова заговенья сухари с хлебом».

В каждой из сторон бушевали свои страсти.

Неистовали ратники, знали, что воеводы раздорят друг с другом, соответственно и межевались, это помимо обычной застольной ругани. Жарких дел стало меньше, вина больше, языки-то и развязались. Похвалялись, заслуги выставляли, а где похвала, там обиды; где обида, там ссоры. Они случались каждый день, и одна имела скверные последствия.