Брушевский начал резво, чарки без бульканья мгновенно исчезали в его чреве. Короткие перерывы заполнялись хвастливыми речами:
— Скажу не хвалясь, много довелось мне похлебать разного зелья. Вино, судари мои, как женщина, у каждого свой вкус и норов. От одного спать тянет, от другого в пляс идёшь, от третьего тоже спать, но не в одиночку, от четвёртого кулаки наливаются, от пятого отвага закипает, от шестого дурь выплёскивается — кому как повезёт.
— А за наш мьёд шо пан каже?
Брушевский пренебрежительно махнул рукой.
— Эта сладковато-горькая водица не для доброго рыцаря, от него лишь брюхо пухнет да трава жухнет, — после нескольких приёмов он с отвращением отбросил чарку. — Что за питье, по-куриному? Будем пить полным горлом, — и опрокинул в себя штоф.
Тишка молча последовал его примеру. По сравнению с этим вальяжным и громогласным паном он вообще выглядел очень неприметно, как перепёлка перед токующим фазаном. И всё же его отставание было не слишком большим. Если бы ещё не частые отлучки, которые он совершал для своих вполне понятных дел. Брушевский смеялся:
— Мой маленький бедный казачок изливает больше, чем пьёт. Друзья, расчистите место, уберите камни, а то его брызги и сюда долетают.
Постепенно, однако, «сладко-горькая водичка» давала себя знать — язык у пана будто задеревенел и уже не ворочался с прежним проворством, движения сделались вялыми, а ноги, когда он решил последовать Тишкиному примеру, заметно подгибались и переставлялись с трудом. Тишка же вёл себя как ни в чём не бывало и по-прежнему резво, наподобие зайца, сигал из-за валуна. Казаки, знакомые с его привычкой, смеялись:
— У него, верно, кишек нет, одна труба: что пьёт, напрямую льёт. Потому мёд ни в кровь нейдёт, ни в голову не шибает. У пана другое дело, в евонном брюхе недолго и заплутать.
Трудно сказать, насколько справедливыми были эти рассуждения, но чаша весов в питейном поединке постепенно склонялась в Тишкину сторону. Брушевский, хоть и с трудом, это понимал, а поскольку проигрыша никак не ожидал, озлился и стал задираться.
— Что за дрянь вы мне подсунули? От неё сушится горло, мокнет селезёнка и возмущается печень. О, мои нежные потроха, привыкшие к мальвазии, рейнскому и романее, каким испытаниям приходится подвергать вас в этой варварской стране!
— Твоя милость на дурь потяглась? — удивился кто-то из казаков.
— Как смеешь, хлоп? — Брушевский хотел было вскочить с места, чтобы наказать насмешника, но это ему не удалось, так и сидел, беспомощно качая ногами.
— Кончай чёрта нянчить, — продолжил тот же насмешливый голос, — Пивной двор рядом, иди и добывай себе питье, коли наше не по ндраву.
— Давно добыл бы, кабы не трусливый сброд, — в сердцах вскричал Брушевский и обвёл руками обступивших казаков, — трясця на вас!
Казаки не на шутку озлились, закричали сердитыми голосами:
— Ой, щоб тоби самому лихо!
— Ходи сюды, навчу, як казакив позорить.
— Пье чужое тай дурно каже. И десь такий рот поганый достал? Не вначе гетьман в награду дал...
Брушевский потянулся за саблей, тут и руки ему отказали. Литовцы, видя своего начальника в столь жалком состоянии, бросились на выручку. Сабли обнажились и были готовы пойти в ход. Но вовремя явился Лисовский, знавший о казацкой гульбе и её обычных последствиях. Хитрый, как раз по фамилии, пан бесстрашно разорвал казацкий круг и поклонился:
— Мир честной компании.
Вокруг зашумели обиженные голоса.
— Спокойно, братцы, лучше угостите медком. — Ему поднесли кубок. Лисовский выпил до дна и поднял над головой, показывая, что не оставил ни капли. — Хорош, такой отвагу любит, только не друг против дружки, а вон там, на крепостных стенах.
— Мы цому пану и кажемо: ходи до Пивного двора.
— Он и пойдёт, ежели вы поддержите, казаки не привыкли за чужие спины прятаться, так ведь?
— Так, батько, так, вирно гутаришь...
Лисовский повернулся к Брушевскому:
— А ты что скажешь, пан забияка, готов ли показать свою смелость?
Брушевский ответил не очень внятно, но достаточно твёрдо:
— Твоя милость напрасно сомневается, я хоть сейчас поведу своих людей на приступ и первый взойду на крепостные стены.
— Сейчас не надо, ибо скоро начнёт светать, а в следующую ночь — пожалуй. Первому, кто взойдёт, выйдет великая награда, от меня и от гетмана. А поскольку будете действовать вместе, хочу, чтоб наступил мир и согласие. Прошу наполнить чарки.
Пошла гульба по новому кругу. Сначала пили, с опаской поглядывая друг на друга, прикидывая, кто в накладе, кто с барышом. Потом обиды растопились, стали чокаться да обниматься, а со светом уже никаких победителей не стало, всех одолел ставленый мёд и уложил рядком.
На следующий день Лисовский привёз пану Тышкевичу бочку казацкого мёда и попросил, когда настанут сумерки, пошуметь со стороны Служней слободы. Тышкевич пренебрежительно глянул на привоз, показывая, что шуметь не из чего. Лисовский успокоил, пообещав вдесятеро больше. Тогда пан согласился и стал выводить своё воинство под восточные стены. Движение было сразу же замечено, Долгорукий приказал усилить оборону этого участка, не преминув позлословить насчёт вещих старческих снов. На первый взгляд такое отношение было вполне оправданным, потому что вечером Служняя слобода огласилась громкими криками и пушечной пальбой. Долгорукий поспешил туда, но Иоасаф приказал своим стоять на прежнем месте и смотреть в оба.
Сон пономаря оказался вещим: в полночь дозорные на звоннице Духовской церкви заметили приближающиеся под покровом глубокой темноты неприятельские отряды. Заметили и зазвонили в сполошный колокол. Лавра мгновенно пришла в движение. Нападающие, уже не таясь, с громкими воплями бросились к Пивному двору. Крепостные пушки начали стрелять наугад, пушкари, не видя результатов своей стрельбы, заволновались. К тому же их немало смущал быстро приближающийся шум битвы. Защитники острога, с которого начинался Пивной двор, были быстро смяты, немногие из уцелевших рассказывали о несметном числе нападавших. Те на этот раз действовали с отчаянной решимостью, и первые уже готовились взойти на крепостные стены. Страх и отчаяние стали овладевать осаждёнными, зато враг, видя быстрый успех, предался безудержному ликованию. Облили смолой и зажгли острог с бондарней Пивного двора, думали этим облегчить приступные действия, но себе навредили больше: пламя нескольких ярких костров хорошо осветило колонны нападающих, у троицких пушкарей появились отчётливо видимые цели. Теперь их пушки стреляли почти в упор и нанесли передовым ляхам такой урон, что они смешали боевые порядки.
Защитники заметно приободрились, высланные вперёд метатели забросали бомбами прорвавшихся, и те попятились назад, невзирая на угрозы и строгие приказы своих начальников. Напрасно бушевал рвущийся вперёд (Грушевский; оставленный с горсткой своих воинов, он вынужден был отступить. Казаки, назначенные ему в поддержку, замешкались на Пивном дворе. Кто-то вышиб затычку из бочки с хвалёной романеей, стали пробовать, интересно же. И так увлеклись, что идти за крикливым паном уже не хотели. Брушевский не сразу смог разыскать своё войско, рассыпавшееся между винными бочками, удалось собрать лишь небольшую часть, на них и обрушил ротмистр всю злобу и отчаяние воина, упустившего скорую победу. Достигнутый вчера пьяный мир оказался непрочным.
— Трусы и пьяницы! — орал ротмистр. — Вы растратили доблесть в воровстве, а честь утопили в вине и стали хуже куриц: те бегут от ястреба, вы же от ворон и монастырских крыс. Удружил мне пан Лисовский, нечего сказать, со своими славными жолнерами я давно был бы уже в крепости и сам Долгорукий облизывал бы мои сапоги, моля о пощаде. Ничего, скоро вас всех прогонят за ненадобностью, ждать недолго.
Не всё понимали казаки в речи литовского ротмистра, но о смысле догадывались точно и стали сужать вокруг него кольцо. Грозные лица не оставляли сомнения относительно решительности их намерений.
