— Вперёд! — приободрил он немногих, что находились рядом.

Жолнеры из отряда прикрытия спешно образовали линию у батареи. Брехов направил коня в замеченный разрыв. Один из жолнеров вздумал преградить ему путь и бросился туда с копьём наперевес. Брехов отбил копьё и обратным движением сабли раскроил бедняге голову. Ещё двое пало под его саблей, на очереди был теперь орудийный расчёт. Пушкари, увидев грозящую опасность, побежали наутёк. Лишь один, замешкавшийся, поплатился за свою медлительность и лёг прямо у зарядного ящика. Но на их место уже спешили другие, готовые сразить горстку прорвавшихся всадников, и те быстро таяли под натиском врагов. Вскоре вокруг Брехова не осталось ни одного из своих, он понял, что и ему не миновать их участи, если только не подоспеет отставшая часть сотни. Нужно было думать о том, как подороже продать свою жизнь. Двумя конскими прыжками подскочил он к горевшему костру, выхватил из неё горящую дровину и бросился к зарядному ящику. Путь ему преградил конный лях в стальной кирасе. Брехов ткнул огнём в конскую шею, конь всхрапел, взвился на дыбы и с тяжёлым звоном свалил седока. Путь к ящику оказался свободен. Брехов хотел было с хода забросить в него огонь и проскочить мимо, но, к несчастью, ящик оказался закрытым. Пришлось спешиться и открыть, эта задержка стоила ему жизни. Как ни прыток был его конь, но не успел он сделать двух скачков, как сзади грохнуло, Брехова ударило тугой волной и бросило оземь. Больше он уже ничего не помнил. Подоспевшим товарищам осталось только забрать погибших и отправиться назад под защиту крепостных пушек.

Вылазка окончилась явной неудачей. Убитых и раненых было много, а успехов, кроме одной покалеченной пушки, никаких. Особенно горевали о мужественном Брехове: кабы не он, даниловская сотня потеряла бы ещё больше людей. Его принесли в лавру на последнем издыхании, ввиду особой благости постригли в монахи и тут же предали Тому, кому посвятили. Ещё взволновались бегством Оськи Селевина, о чём поведал очухавшийся Слома. К подвигам и смерти храбрых привыкли, к предательству ещё нет. Потому и взволновались.

Оську продержали два дня в земляной яме, прикрытой деревянным щитом. Шёл дождь, сверху лило, стенки ямы осклизли, дно превратилось в сплошное месиво. Армяк с письмом отобрали, взамен швырнули какую-то рогожу. Оська дрожал от холода, «еройство» оборачивалось тяжкими муками. А польские воеводы обсуждали в это время полученное письмо. Лисовский был по-прежнему неколебим: никаких переговоров, только безоговорочная сдача.

— Эта денежная бестия честного воина всегда обманет и предложит вдесятеро меньше против того, что имеет. Когда ж войдём в крепость сами, заберём всё. А войти надо, за тем и посланы, ибо Троицкая обитель — прибежище еретиков, покуда сию навозную кучу не разгребём, она на всю округу смердеть будет.

Такие мысли Лисовского гетман разделял, но присовокуплял к ним и другие: месяц прошёл без видимых успехов, под стенами легли сотни людей, наступает зима, как содержать войсковую ораву на уже разорённой земле? Не лучше ли удовлетвориться предложенной частью и поспешить в другие края, хотя бы на зиму?

У Лисовского новые доводы:

— Троицкая крепость на последнем издыхании, ещё две вылазки, подобные вчерашней, и у неё не останется воинов. И потом, через каких-нибудь пару недель крепостные стены падут сами, ясновельможный пан о том хорошо знает.

Это так, в ход пущена главная уловка, о которой мало кому известно. Наверно, действительно неразумно прекращать игру, имея на руках такой козырь. Прикинули ещё и на предложение казначея составили ответ: никаких откупов, крепость должна быть сдана на предложенных ранее условиях. Если поможете открыть ворота, лавре вреда не будет, не тронем ни храмов, ни имущества. Иначе камня на камне не оставим и всех предадим лютой смерти.

Оську вытащили из ямы, накормили, обогрели и вернули армяк — неси, дескать, как принёс. Оська дождался условленного срока и пошёл к большому камню. Происшедшее он не шибко понимал, мысли были заняты другим: жив ли Слота, успел ли рассказать о стычке на капустном поле и как можно будет объяснить своё отсутствие. По мере приближения к оврагу, становилось всё более страшно. Его, как всякого робкого человека, могло хватить в лучшем случае на порыв, одноразовое действие, но не на ежечасное мужество. Оставалось только надеяться на заступничество Гурия.

Шёл надоедливый мелкий дождь, ноги разъезжались. Оська несколько раз плюхнулся, вздымая брызги из пожухлой вымокшей травы. В овраг же, к большому камню, пришлось прямо-таки съезжать, цепляясь за кусты. Здесь его уже ждали.

   — Шумишь, будто медведь в чащобе, — недовольно сказал знакомый хриплый голос. — С чем пришёл?

   — С письмом, — испуганно ответил Оська.

   — Где оно?

   — В армяке зашито.

   — Сымай.

Оська стянул армяк, сырая тьма сразу схватила его в холодные лапищи, поневоле пришлось клацнуть зубами.

   — Ничё, щас успокоишься, — сказал встречающий, принимая армяк. Сделал шаг навстречу и коротким движением всадил нож прямо в робкое Оськино сердце.

Тот свалился, даже не охнув.

Сапега, чтобы придать весомость посланному ответу и подвигнуть обратившихся к нему на решительные действия, приказал усилить канонаду. Пушки стреляли безостановочно и произвели значительные разрушения. Сгорели амбары и многие деревянные строения, досталось и храмам, более всего печалились о повреждении иконостаса Успенского собора: одно ядро, пробив кровлю, попало в деисусный ряд, другое угодило в икону Богородицы — её печальные глаза скорбно глядели на плачущих из-под обломков. Плач и стенания слышались отовсюду.

Скорбели о невозможности послать известие в Москву и просить о помощи, ибо поляки перехватывали всех гонцов. А чтобы осаждённые не смели надеяться, тут же являлись под стены с насаженными на пики головами несчастных посланцев. Лаврский пономарь пробовал было успокоить отчаявшихся своими видениями. Явился ему во сне преподобный Сергий и просил передать братии, чтобы более не хлопотали о помощи, он-де послал в Москву своих учеников — Михея, Варфоломея и Наума. «На чём же ты послал их, отче?» — спросил бесхитростный старец и услышал ответ: «Ваш конюший по недостатку корма выгнал трёх слепых лошадей, на них и сели мои гонцы, но ты не беспокойся, они полетели пуще ветра, никаким панским скакунам не угнаться». Пономарю верили и не верили — со сна какой спрос? Но тут явился какой-то пленный пан и подтвердил: точно, ночью выехали из лавры три монаха на клячах, их пытались догнать, и всё тщетно, только своих коней измучили. Правда, никто того пана не видел и разыскивать не пытался из опасения разрушить и без того слабую надежду.

Иоасаф, думая укрепить дух осаждённых, совершил 23 октября всеобщий молебен в память Иакова, брата Господнего во плоти. Много бед выпало на долю этого великомученика, прежде чем он удостоился святости, о том же говорил Иоасаф: нынешние испытания ниспосланы для проверки твёрдости нашей веры, потому их надо преодолеть с мужеством и упованием на Великое Заступление. Слабый голос старца дрожал от глубокой печали, когда он произносил молитву сострадания:

«Душа моя среди львов: я лежу среди дышащих пламенем, среди сынов человеческих, у которых зубы — копья и стрелы, а язык — острый меч. Они дают в трапезу желчь и жажду утоляют уксусом...»

Неожиданно голос старца окреп, он грозно воскликнул:

— Да будет эта трапеза сетью им и мирное пиршество западнёю! Да помрачатся глаза их, чтоб не видеть, да расслабятся навсегда чресла их!

Моление шло до глубокой ночи, а на рассвете, во время короткого забытья случилось пономарю новое видение: явился преподобный Сергий и упредил, что ныне ляхи нападут на Пивной двор, и будет этот приступ зело тяжёл. Воеводы отнеслись к сообщению без доверия: мало ли что может пригрезиться старцу после усиленного моления? Не то Иоасаф: приказал воинам-инокам быть наготове и объявил по лавре великое бдение.

И ведь неспроста случилось это сновиденье. Накануне в воровском стане гуляли всю ночь напролёт: казаки из отряда Епифанца вернулись с дальнего разбоя и привезли несколько засмолённых бочек со ставленым мёдом. Первую пустили на распроб, вторую на утеху, остальными чёрт распорядился. Прослышали, что у литовских соседей есть знатный питух и предложили посостязаться со своим, казачьим. Литовцы откликнулись быстро, примчались, как по тревоге во главе с ротмистром Брушевским. Велик и дороден был этот пан, с животом наподобие многовёдерной бочки. Казаки выставили против него маленького и тщедушного Тишку. Литовцы сначала даже обиделись — не на посмешку ли? Их с трудом успокоили, пообещав щедро одарить победителя. Ареной для состязания послужила каменная пустошь, соперников усадили за большим валуном, поставили мерные штофы о двенадцати чарок, назначили судей.