— Ну же, ну же! — не унимался тот. — Не смогли проявить храбрость с врагом, так решили отыграться на ротмистре. Что ж, то вам под силу, мне с вашей сворой не совладать. Но с десяток уложу на месте, это точно. Ну-ка, кто смелый, подходи!

Распалённые боем и вином казаки не стали слушать упрёков, несколько буянов подскочили к Брушевскому, размахивая саблями:

   — Замолчишь ли ты, литвяк поганый, али роги тебе обрубить?

Громче всех изгалялся Тишка, вчерашний питейный победитель. Поскакал на одной ножке и пропел:

Это старая ребячья дразнилка, сложенная порубежными казаками, ею часто задирали беспокойных соседей. И хотя ныне казаки с ними вроде как в союзе, но у вражды, известно, долгая память. Тишка подскочил совсем близко и завопил ещё громче. Его поддержал какой-то охальник. Брушевский, в одной руке сабля, в другой пика, с обеими управлялся отлично, ткнул одного в руку, другого рубанул по голове, они с криками отскочили. Тишке досталось саблей, он визжал, размазывая по лицу кровь. Вряд ли после такого уцелел бы задиристый ротмистр, на его счастье поблизости опять оказался Лисовский.

   — Кончай озоровать, казаки! — крикнул он. — Чем не люб вам ротмистр? Может быть, он прятался за ваши спины или оставил вас в бою?

Среди казаков послышались голоса:

   — Пан храбрый вояка, но язык у него поганый...

   — Дурной пан, без розума, як пьяный кочет...

   — Пусть твоя милость заберёт от нас цею проказу, бо на неё руки чешутся...

Лисовский поднял свой бунчук:

   — Тише, казаки! Я дал вам доброго водыря, али без него будет лучше?

   — Лучше, лучше... Мы до сей поры без литвяков воевали, твоя милость знает как... И на стенку сами полеземо, хучь зараз...

   — Что ж, ваша воля, казаки, готовьтесь к приступу!

Но тут вмешался казацкий атаман Епифанец:

   — Здесь стало светло как днём, троицкие пушкари пристрелялись, дозволь отойти отсель и, вдарить с другой стороны?

   — Делайте, как знаете, только поспешите, чтоб кончить дело до света.

Оно и правда, бой продолжался уже несколько часов, и небо над лаврой как будто засерело. Раздались звуки команд, казаки стали разбираться по сотням, Епифанец собрал начальников и указал, кому в какую сторону идти. Сотни начали движение. В крепости тоже что-то почуяли, перестали стрелять, на поле битвы установилась настороженная тишина. Лишь вдали, со стороны Служней слободы, по-прежнему слышались неясные, ленивые звуки. Для защитников эта внезапная передышка как подарок судьбы. Много их полегло в ночном бою, особенно воинов-иноков. На стенах образовалось немало пустых участков и, если бы враг направился туда, единственным препятствием ему служили бы тела павших. Иоасаф послал к Долгорукому за помощью. Тот, однако, твёрдо держался своей мысли, что наступление на Пивной двор лишь отвлечение от главного удара. Доказательством служила наступившая там тишина и не утихающая пальба с востока. Перекидывать силы на противоположные стены он не стал. «Передай святому отцу, — сказал он посланцу, — что у него уже закат, пусть усерднее молится о наших душах, здесь предстоит теперь жаркое дело». Узнав об очередном отказе, Иоасаф приказал выводить на стены свой последний резерв и кротко вздохнул:

   — С надеждой и упованием предадимся в Божии руки, это наша единственная защита.

Казаки, сделав глубокий охват, нацелились на две соседские башни, Водяную и Келарскую. Они тихонько копились перед ними, терпеливо поджидая отставших, наконец, по негромкому свисту бесшумно двинулись вперёд. И вдруг небо перед ними озарилось лучами появившегося солнца, сквозь предутреннюю дымку проявилась неожиданная картина: боевые площадки крепостных стен на всём протяжении от Водяной до Келарской башен были заполнены монахами в парадном облачении, с иконами и хоругвями. Над ними вились слабые дымки от свечей и кадильниц. Скорбно и сурово звучало молитвенное пение:

«Восстань, Боже, защити дело Твоё от врагов Твоих; да будут они, как солома перед ветром. Погони их бурею Твоею и приведи в смятение, да посрамятся они на веки и погибнут».

Ударили колокола лаврских храмов, их благовест слился с человеческими голосами в одном торжественном звучании. Поражённые увиденным передовые казаки остановились, шедшие за ними пали на колени и принялись креститься. Заметив это, Иоасаф дал знак, по которому наступила тишина, и сказал несколько слов из покаянного псалма. Монахи на стенах согласно повторили за ним:

   — Избави меня от кровей, Боже, Боже спасения моего, и язык мой восхвалит правду Твою!

Повторили другой раз, третий, четвёртый... Их поддержал кое-кто из казаков, сначала шёпотом, потом громче, громче. Постепенно к ним стали присоединяться новые голоса, и вот уже на всю округу гремело:

   — Избави меня от кровей, Боже...

Этот хор некому было унимать, ибо казацкие начальники тоже опустились на колени и включились в общий молебен. Атаман Епифанец, зная упрямый нрав своих вояк, только беспомощно развёл руками, и сам Лисовский, которому приходилось встречаться с беспричинными проявлениями благочестия у разбойной вольницы, стеганул коня и умчался в лагерь.

Тем и завершился казацкий приступ. В то утро с обеих сторон более не прозвучало ни одного выстрела. Казаки чинно отошли, монахи без страха отворили крепостные ворота и вышли на поле ночной битвы, чтобы позаботиться об убитых и раненых.

В числе прибранных оказался казак Тишка. Его, потерявшего много крови, принесли в лавру почти бездыханного, но после забот отца Корнилия и его молодых прислужников он быстро пришёл в себя и стал по привычке визгливо ругаться. Более всего доставалось Брушевскому, а с ним и всем поганым иноверцам, посягающим на казацкую честь. Монах Афанасий пытался настроить крикуна на мирный лад, его интересовали причины неожиданной набожности, проявленной казаками в утреннем приступе.

— Казак, он как малое дитё: чист сердцем и для Божьего слова завсегда открытый, — объяснил Тишка, — ему только добрых пастырей не хватает. А где их взять, если литвина сверху пережимает? Особливо когда зловредная, навроде того пана... — Свернул всё-таки на своё и, зыркнув по сторонам, шепнул Афанасию: — Слышь, брат, сведи меня к воеводе, научу, как Брушевского словить, он много чего знает.

С Долгоруким Тишка повёл себя хитренько, словно ведал об его задиристом нраве, рассказал о поношениях литовского пана, от себя ещё немало чего прибавил и так разозлил воеводу, что тот готов был хоть сейчас бежать на поиски обидчика. Осторожный Голохвастов принялся остужать князя; собаке, сказал, вольно и на владыку лаять, а Тишка нового маслица подлил: грозился-де пан скоро всех казаков за ненадобностью прогнать, не иначе как что-то пакостное удумали злодеи, и казакам то обидно, что паны своё гнут, от них замышления утаивая. Видя, как Голохвастов недоверчиво качает головой, Тишка обратился к нему:

   — Напрасно твоя милость сомневается, дело верное: Брушевский со своей хоругвью у оврага стоит, я ваших людей прямо к панской лежанке подведу, он и пикнуть не успеет.

   — Уж больно ты настырен, — тяжело вздохнул Голохвастов, — твоя-то в чём корысть?

Тишка показал на окровавленные тряпки.

   — Хочу со своим обидчиком свидеться. Пан дюже гордый, может, чего не схочет сказать, так пущай ваши милости мне его отдадут для разговора. Вот и вся моя корысть.

Как ни сомневался Голохвастов, но, видя, что не остудить ему князя, пошёл готовить ночную вылазку. С наступлением темноты к Мишутинскому оврагу вышло два отряда. Один возглавил сам Долгорукий, с ним и Тишка, которому приказали молчать, чтоб до времени не спугнуть врага. Второй отряд, совсем маленький, двинулся левее. Задача у него была простая: воспрепятствовать подходу ляхов с Красной горы, а как выполнить сию задачу малым числом, на то у него имелось своё средство. До польского лагеря добрались без происшествий, там, после сегодняшней ночной битвы, нападения не ждали, к тому же ещё не кончились запасы разграбленного Пивного двора — в общем, гуляли. Брушевский принимал у себя стоявшего по соседству ротмистра Суму. Хозяином он оказался никудышным: всё время бахвалился и ругался, не давая гостю раскрыть рта. Тот и сам был не прочь наплести три короба, да глоткой не вышел, все его попытки перекрывались мощными раскатами говорливого пана, так что оставалось только маяться и молчаливо злиться. Под конец не выдержал Сума: