– Здрасте, тётя Настя, – выпалил запыхавшись и замялся у калитки, опасливо глянув на недовольно заворчавшего пса.

– Лёшенька! Здравствуй, солнышко! – на крыльцо, вытирая руки о фартук, вышла хозяйка. Цыкнув на Шарика, повернулась к мальчику. – Ты за молоком? А Зорька ещё не пришла. Видать загуляла где-то моя красавица. Сходи, золотко, в конец улицы, посмотри, где эта гулёна задержалась.

В конце проулка коров не было, и Лёшка решил пройти дальше, к краю села, куда пастух пригонял деревенское стадо после выпаса.

Он уже почти дошёл до Светкиного дома, когда услышал мычание где-то за следующим поворотом. Лёшка остановился, решив не ходить так далеко, а подождать Зорьку здесь.

На этой улице Лёшка не появлялся больше месяца. События прошлого уже почти стёрлись из детской памяти, оставив лишь лёгкий след сожаления и грусти о несостоявшемся лопоухом питомце, и толики стыда за содеянное. И мальчик никак не думал, что почтальонка хорошо помнит о его проступке и горит жаждой мести.

Она налетела на него неожиданно, как коршун на цыплёнка, крича на всю улицу:

– Ах, ты ж ворюга, глаза твои бесстыжие! Да как только совести хватило тут появиться?! Паршивец! Чему тебя только родители учат?! Чужое брать?! Да чтоб у тебя руки поотсыхали, поганец, чтоб неповадно было на чужое добро зариться. Надеюсь, отец тебя выпорол, как следует. А я непременно сообщу о тебе в детскую комнату, чтобы на учёт поставили.

Лёшка сжался от страха и обиды на несправедливость.

Да он взял щенка, но ведь почтальонка тоже его украла. Почему же теперь она так кричит и позорит его на всё село?

Лёшка слушал, опустив голову. Уши горели, глаза жгли слёзы. Ему хотелось провалиться сквозь землю. Уйти скорее и больше никогда не показываться на этой улице. Но ноги словно приросли к пыльной дороге.

А женщина кричала всё громче, придумывая новые оскорбления, расписывая во всех красках, что представляет из себя «малолетний воришка», и какое будущее в связи с этим его ждёт.

– Заткнись, сука.

Лёшка вздрогнул и оглянулся. За его спиной стоял Витя. Глаза горели недобрым тёмным пламенем. Кулаки сжаты до белых костяшек.

Не глядя на растерянного, готового разреветься Лёшку, подросток шагнул вперёд, закрывая его собой.

От его злобного взгляда и тихого хриплого голоса почтальонша невольно попятилась и, отойдя метров на пять, запричитала:

– Вот одного уголовника Райка уже вырастила, тапереча второго ро́стит. Попомни моё слово, Витька, сидеть тебе долго. Тюрьма по тебе давно плачет.

– То не твоя печаль. А к мальцу не смей цепляться. Поняла?

– Не́че, не́че на меня глазюками сверкать, – забормотала почтальонка. – Ишь, смотрит. Ну, чисто убивец.

Она обернулась к молчаливым зрителям, с любопытством наблюдающим за скандалом, что скрасил их неспешный сельский досуг. Но вмешиваться никто не спешил. Не найдя ни в ком поддержки, почтальонша махнула рукой и заторопилась восвояси.

– Пошли, шкет, – сплюнув в пыль дороги вслед почтальонке длинной тягучей слюной, Витька обернулся к восхищённо смотрящему на него, разинув рот, Лёшке и, сунув руки в карманы джинсов, направился в сторону своего проулка.

Лёшка, окинув гордым взглядом оставшихся на улице зрителей, двинулся следом, стараясь подражать неторопливой походке вразвалку. Но короткие ноги не успевали за широкими шагами Вити, и Лёшка, махнув рукой на «взрослый» вид, пустился вприпрыжку. Его переполняли счастье и гордость, что у него теперь есть такой сильный и смелый старший брат, которого боится и слушается даже злющая, как совхозный волкодав, почтальонка.

*

Вечером, уже лёжа в кровати, Лёшка всё никак не мог успокоиться. Слова почтальонки, брошенные в запале, не выходили из головы.

– Вить, а почему она сказала, что по тебе тюрьма плачет? – Лёшка поднял голову от подушки. – Разве тюрьма может плакать? Она ведь не живая и не может соскучиться.

– Спи и не задавай глупых вопросов.

Лёшка послушно замолчал. Но через пару минут опять послышался его шёпот:

– Вить…

– Что? – в голосе подростка звучало лёгкое раздражение.

– А в тюрьме плохие дяди сидят?

– Ну…

– Она про тюрьму сказала, потому что ты чужие яблоки взял?

Витька промолчал, думая о своём.

– Вить… А тебя не посадят? Нет? – Лёшка лёг на живот и глянул на соседнюю кровать через прутья кроватной спинки. Его очень сильно беспокоил этот вопрос, и он решил выяснить всё до конца.

– Вот прилип, – Витька выдохнул раздражённо и приподнялся, опираясь на предплечья, собираясь прикрикнуть на надоедливого шкета.

Лунный свет из открытого окна косой полосой падал на Лёшкино лицо и широко раскрытые глаза, в которых плескался испуг.

Витька вздохнул и ответил уже спокойно:

– Не ссы. Не посадят.

– Это хорошо.

Лёшка опять улёгся головой на подушку и замолчал. Когда Витька решил, что пацан наконец уснул, опять послышался тихий задумчивый голос.

– Витя, почему взрослые говорят одно, а делают совсем другое?

– Таков мир, – Витька с философским безразличием пожал плечами.

– Но ведь это несправедливо!

– Смирись. Нельзя быть таким наивным. Тебе уже семь. Осенью в школу пойдёшь. Как ты собираешься жить в наше время?

– Не знаю. Проживу как-нибудь, – Лёшка беззаботно улыбнулся темноте.

Этот вопрос сейчас волновал его меньше всего. Главным для него было то, что Витю точно не посадят – ведь он это твёрдо обещал – значит, он останется рядом, и у Лёшки будет такой замечательный старший брат. И что Витя больше не только не отмахивается от него, как от надоедливой помехи, а даже разговаривает как со взрослым.

И ещё он думал, что Витя прав. Мир взрослых – странный и непонятный – надо принимать таким, какой он есть и просто приспосабливаться к нему, не обращая внимания на несправедливость.