Сколько ни пытаюсь, никак не могу уложить в голове то, что чувствую, и то, чему стала свидетелем. Моя лучшая подруга только что вылетела в бездну – и в небытие. Ощущение при этом такое, будто все произошло – да и происходит! – понарошку. В действительности нет ни ледяного предрассветного ветра, кусающего лицо, ни рваного грязного платья, чей подол трепещет вокруг моих щиколоток; нет боли от ожогов на руке или от полузатянувшихся рубцов на исхлестанной спине. А что есть? Есть во мне ощущение, что все встанет на свои места, стоит только самой шагнуть с обрыва – я тут же проснусь у себя в кровати, в Лондоне. Будет трещать голова после ночного куролесенья и водки с кока-колой. Будет обиженно пищать мобильник, накопивший с десяток непрочитанных эсэмэсок от Дейзи, где она вовсю потешается над тем, что мы вчера говорили или вытворяли. Я нахлещусь воды, заранее припасенной возле изголовья, прочитаю все сообщения, потом спущу ноги с кровати и побреду в кухню, готовить крепкий кофе. Под шум закипающего чайника вздохну при мысли об обязательном воскресном звонке маме и той куче нестираного белья, которой никак не могу заставить себя заняться, не говоря уже про предстоящее начало рабочей недели с ее утренними поездками в душной, битком набитой подземке. На работу, которую я ненавижу всеми фибрами души. Я буду вновь сражаться с мучительным желанием вскочить, пошвырять вещи в рюкзак и вылететь из дома куда глаза глядят. Чтобы начать что-то другое. Где угодно, лишь бы быть самой собой. А интересно, какая я на самом деле?..

– Эмма, стой! – кричит Ал, за шиворот оттаскивая меня от края пропасти. – Ты с ума сошла?!

Мглистый туман перед глазами рассеивается.

– Эмма! – Ал трясет меня за плечи.

– Да нет… я… я бы не стала прыгать… просто…

– Эмма, приди в себя!

– Я просто… не могу…

Мы стоим на краю обрыва, вглядываясь в темный зев, где на первой сотне метров еще можно что-то рассмотреть: вон я вижу колючие цветы, а вон хиленький кустарник жмется к скале, – а дальше идет чернильный мрак.

– Я думала, она тебя зарежет, – едва слышно шепчет Ал. – Я не хотела… я бы в жизни…

– Да.

По-хорошему, мне бы надо взять ее за руку, обнять за плечи… хоть чем-то поддержать морально, однако я не могу отделаться от чувства, что мои пальцы пройдут сквозь нее навылет. Ее нет. Нас с ней вообще нет.

– Что же делать?

– Не знаю.

– Если сообщить в полицию, меня тут же запрут. Ты представляешь, какие здесь тюрьмы?

– Ал, это был несчастный случай.

– Поди докажи. – Она смотрит мне в лицо. Сама вся расцарапанная, кожа пепельно-серая, губы потрескались и посинели, но меня больше всего тревожат ее глаза. Тусклые, мутно-стеклянные. Кукольно-мертвые. – Гейб убит. Йоханн тяжело ранен. Дейзи с Айзеком сгинули в пропасти… Будет расследование. Все вылезет наружу. Народ в «Эканте» тоже начнет задавать вопросы. Уж Линна точно сидеть на месте не станет…

– Ты не сделала ничего плохого, – говорю я, сама понимая, до чего она права. Мы не можем сообщить о смерти Дейзи с Айзеком и при этом надеяться утаить все остальное. Положим, Дейзи не заслуживала смерти, но Ал тоже не заслужила отправляться за решетку. – А что может произойти, если Линна или кто-то еще из «Эканты» пойдет в полицию? Где доказательства против нас? – Я еще больше понижаю голос. – Гейба убил Йоханн, а не мы. Айзека мы тоже не трогали, ну а насчет Дейзи… Где доказательства, что именно ты повинна в ее смерти? – Произношу эти слова, а саму даже мутит. – И вообще… Ал, ты сама сказала: Дейзи была готова меня зарезать.

– Можно, конечно, попробовать туда спуститься… – говорит она, но как-то вяло и неубедительно. Хотя Дейзи мертва, никто из нас не хочет первой это констатировать, чтобы не ставить окончательную точку. Ибо смерть – вещь предельно реальная и окончательная. Волна скорби и сожаления настолько велика, что перебивает мне дыхание. Я сделала слишком мало. Надо было стараться усерднее, силой вынудить ее прислушаться ко мне… А с другой стороны, я и помыслить не могла, что такому суждено случиться. Думала, что мы в крайнем случае вернемся в Великобританию порознь; Ал потом постарается спасти наши добрые отношения, заставит открыто и честно поговорить о произошедшем в «Эканте». Конечно, былой дружбы уже не будет, но мы хотя бы перевернем эту страницу, сможем идти дальше. Дейзи не заслуживала смерти. Ни в коем случае.

Я дергаю Ал за руку.

– Слушай! А Йоханн-то!..

Не дожидаясь ответа, я лезу к нему по склону, разбрасывая щебенку. Сопя и кряхтя, за мной карабкается Ал.

– Йоханн? – присаживаюсь я на корточки возле обмякшего тела. Глаза у него закрыты, одна рука отброшена в сторону, пальцы разжаты. Из уголка полуоткрытого рта свисает тягучая нитка слюны. – Йоханн! Ты меня слышишь?

Ал осторожно выщупывает ему пульс; он никак не реагирует.

– Йоханн? – повторяю я. – Ты слышишь? Это Эмма и Ал. Открой глаза, Йоханн!

Ал качает головой и отпускает запястье.

– Да очнись ты, Йоханн! – пытаюсь я растормошить его, слегка хлопая по щекам; подушечки пальцев колет щетина. – Ну давай же!

– Эмма…

– Йоханн, очнись!

– Эмма, он мертв.

– Нет! – отталкиваю я ее прочь. – Нет, нет. Нельзя. Йоханн! Приходи в себя!

– Эмма, прекрати истерику! – Она зажимает мне рот ладонью и силком оттаскивает от распростертого тела. – И не ори! Народ кругом, нас до сих пор ищут. По-моему, я только что слышала голоса наверху. Отсюда надо валить.

Я мотаю головой.

– Что? – Она осторожно отлепляет ладонь от моего рта, сама переходя на шепот. – В чем дело?

– Его нельзя так оставлять. Он хотел вернуться на родину, в Швецию. Мы просто обязаны спустить его с горы.

– Не донесем. Он вон какой здоровый.

– Тогда давай спрячем в кустах, а сами пойдем за помощью.

Ал глядит на Йоханна, затем на заросли. Она до сих пор отдувается и каждые пять-десять секунд заходится кашлем.

– Ничего, ничего, – говорю я. – Ты давай-ка отдохни, я сама справлюсь.

– Нет. – Она встает и берется за руки Йоханна. – Раз надо, значит, надо.

Обливаясь по́том, кряхтя от натуги, мы тащим Йоханна в кустарник. Работать приходится рывками, преодолевая по несколько сантиметров за раз. Дернули, передохнули пару секунд, затем на счет «три» дернули снова. Он на спине, голова безжизненно свернута набок, окровавленное плечо загребает камушки и землю.

Очутившись наконец в зарослях, мы торопливо забрасываем тело ветками и листвой, в последнюю секунду успев плюхнуться на живот, когда совсем неподалеку раздается мужской голос:

– Они где-то здесь.

Я в ужасе таращусь на Ал.

– Бежим! – шепчу я, хватая ее за руку.

Она отрицательно мотает головой.

– Оставь меня.

– Нет.

– Эмма… – Она умолкает, чтобы, гримасничая от боли, набрать побольше воздуха. – Иди одна. За помощью. Я буду здесь… с Йоханном.

– Нельзя! Ты что… – Даже произнося эти слова, я понимаю, что ей, в общем-то, деваться некуда. Из-за Йоханна она лишилась последних сил. Вон, даже губы посинели, да и веки уже смыкаются.

– Обещай мне, – шепчет она, показывая в сторону обрыва. – Обещай, что никому не скажешь.

– Клянусь. – Я касаюсь ее руки. – А ты обещай, что не будешь отсюда высовываться, ладно? Никуда и ни за что, пока я за тобой не вернусь. А я обязательно вернусь, вот увидишь.

Небо разлиновано оранжевыми, розовыми и алыми полосами. Ночной сумрак уступил место свету, вновь щебечут птахи, стрекочут цикады; мужчины курят, откинувшись спиной на стены своих хижин, с закрытыми глазами наслаждаясь солнечным теплом. Мое появление производит фурор: один из них даже отбрасывает сигарету, вдавливая ее каблуком, другой бормочет что-то непонятное по-непальски.

– Помогите, пожалуйста. – Я делаю шаг ближе. – Там мои друзья, их двое. Нужен врач. Умоляю, помогите.

– А? – Мужчина оборачивается и что-то бросает своему другу скороговоркой. Тот мотает головой, пожимая плечами.