Сейчас погребальное пламя намного выше, начинает облизывать саван Рут. Я вижу мягкие изгибы ее тела, слегка выдавшийся живот, контуры сложенных на груди рук. Вот, буквально в пяти метрах поодаль, на костре лежит человеческий труп, а я все никак не могу убедить себя, что это не сон.

– Тяжело, да?

– Жуть… – отвечаю я Йоханну, который, встав рядом, загородил собой Черу с Дейзи. Швед не сводит взгляда с Рут, чьи ступни, голени, а вот уже и туловище поглощает огонь. Затем ярко, будто солома, вспыхивает саван, и мертвую женщину задергивает пелена черного едкого дыма.

– А что это он делает? – спрашиваю я, показывая на Айзека; тот уже в третий раз обходит костер против часовой стрелки.

– Прощается. У индусов тоже принято троекратно обходить вокруг мертвых: один круг за Брахму-создателя, другой за Вишну-защитника, а третий – за Шиву-разрушителя. Мы, впрочем, делаем это, прощаясь с ее телом, разумом и, наконец, с душой.

Костер трещит, плюется огнем; несколько женщин шарфами или платками прикрывают себе рот и нос.

Я перевожу взгляд на Йоханна.

– А что, Рут пользовалась большим уважением в общине?

У него на щеке дергается мускул; он молчит, прикрывая глаза от жирного темно-серого дыма, который обдает нас тошнотворным запахом горелой плоти.

– Уважением? – На скуле вновь играет желвак, однако в целом выражение его лица остается бесстрастным. – Ну… скажем так, мне она нравилась.

– А Айзеку?

Он отмалчивается. Только моргают увлажнившиеся – от дыма? – глаза, которые он не отводит от мертвого тела.

– А скажи, она сюда сама по себе приехала? – не отстаю я.

– Нет. На пару с Салли.

Кстати, вон и она, на том конце нашей шеренги; стоит возле Раджа. Они явно перешептываются, подавшись головами друг к другу, однако старательно сохраняют дистанцию, чтобы не соприкасаться даже плечами. Хотя нет, секундочку. Спрятав руки за спиной, они украдкой ото всех переплели пальцы. Салли замечает мой взгляд и выдергивает руку. Радж недоуменно смотрит ей в лицо, затем догадывается, в чем дело, и поспешно отодвигается в сторонку.

– Что такое? – спрашивает у меня Йоханн, а затем, проследив за источником моего интереса, переводит взгляд на Салли с Раджем. Те хором кивают. Помедлив секунду, Йоханн кивает в ответ. – Эмма, – вновь смотрит он на меня. – Ты что-то там увидела?

– Да нет, ничего.

– Точно?

– Конечно.

– Гм… Имей, кстати, в виду, нам с тобой сегодня в патруль.

– И что надо делать?

– Будем проверять, нет ли где лазеек в ограде или других следов, что кто-то хочет сюда пробраться. – Он показывает на стену, которая опоясывает комплекс. Хотя на ней через каждые пару метров устроено по факелу, основание скрыто в глубокой тени. – Айзек считает, нам следует опасаться тех, кто напал на Гейба и Рут.

Он уходит в сторону сада, не дожидаясь моего ответа, а я остаюсь на прежнем месте, причем в глубокой задумчивости. Этот парень явно сыграл немалую роль в настраивании Дейзи против меня, и, чего бы там ни говорила Ал, которая считает его покладистым и добродушным, я ему ни капельки не верю.

Первые минут пять, а то и десять мы идем в темноте совершенно молча, осматривая периметр комплекса; Йоханн порой останавливается, чтобы повнимательней изучить мелкие дырки в ограде или необычные предметы на земле. Пока что он в свой заплечный мешок положил одну розовую резиновую шлепку, садовый совок и какую-то деревяшку. Добравшись до дровяной кучи, доходящей мне примерно по пояс, с воткнутым сбоку топором, он извлекает эту деревяшку и опять-таки молча швыряет ее поверх.

– Йоханн, – говорю я, пока он сопит, дергая за цепь с замком, что висит на главных воротах, – а можно вопрос задать? Насчет привязанностей?

Он наваливается плечом на створку; ворота трещат, но выдерживают.

– Ну?

– У вас в коммуне считают, что если человек хочет обрести внутренний мир, он должен расстаться со своими привязанностями, я правильно понимаю?

– Правильно. – Вытащив стремянку из-за дровяной кучи, Йоханн приставляет ее к воротам и, забравшись, осматривает верхний торец.

Пересекая сад, мы вновь молчим. В паре метров от ограды – с нашей стороны, я имею в виду – стоит манговое дерево, простирая свои ветви над колючей проволокой словно руки, словно хочет перелезть и убежать. Явно слабое место в обороне, но что-то останавливает меня, не дает подсказать Йоханну, что ветки-то следует обрезать.

– Значит… – я на миг запинаюсь, чтобы поточнее сформулировать вопрос, – получается, здесь косо смотрят на парочки? Членам коммуны нельзя сходиться?

– Ты была на том семинаре, где Айзек говорил про привязанности?

– Нет.

– Значит, ты не понимаешь, что такое детоксикация мыслей. Если вкратце, то человек, желающий обрести счастье, должен очистить свой разум от гнева, невежества и привязанностей.

– То есть влюбляться попросту нельзя? – Перед глазами вдруг встает лицо Дейзи. – И водить дружбу тоже?

– Ну почему нельзя? Можно, конечно. Напротив, мы только поощряем любовь к окружающим, а запрещаем лишь ту форму отношений, которая предполагает единоличное обладание. Ведь такая любовь заполняет жизнь эмоциональным мусором: это и ревность, и подозрительность, зависимость, отчаянье, растерянность, разочарование…

– Не спорю, но как насчет доверия, тепла или заботы?

– Эмма, все эти чувства мы разделяем друг с другом коллективно. – Остановившись, Йоханн разворачивается ко мне лицом. – Как раз потому, что у нас нет индивидуальных привязанностей, мы не ревнуем, не злимся, не пытаемся кем-то единолично владеть. Иначе это все равно что предъявлять эксклюзивные права на воздух, которым дышат все без исключения.

– А чувства утраты нет? Ты любишь одного-единственного человека, в ответ он любит тебя… Не скучаешь по таким отношениям?

Выражение лица у Йоханна не меняется – на нем по-прежнему написана бесстрастность, непоколебимость, все у него под контролем, – хотя в глазах вроде бы мелькает искорка то ли тоски, то ли раскаянья, но лишь на крошечный миг.

– Нет, – отвечает он, – не скучаю. Да и с чего бы? Здесь я сплю с кем хочу и когда хочу, и никто мне не указ. Ну не рай ли для мужиков?

Он запрокидывает голову и хохочет. Смех, однако, кажется притворным, а в уголках глаз не собрались характерные мелкие морщинки.

Стало быть, врет.

Тела Рут на берегу реки уже нет. От кремации прошлой ночью остались лишь влажная, затоптанная глина и черный прямоугольник золы. Воздух чист, свеж и неподвижен; солнечные лучи скачут по игриво журчащей воде. Со стороны водопада доносятся женский визг и смех.

При свете дня ограда выглядит уже не столь высокой, а колючая проволока поверх нее не столь внушительной. Мы с Йоханном обогнули периметр не менее дюжины раз, прежде чем услышали звон колокола, означавший окончание нашего дежурства. За это время мы обсудили – без особого, правда, интереса, – чем отличается жизнь в Швеции и Великобритании, а также как быть с провизией, запасы которой в «Эканта-ятре» подходят к концу. Когда я попыталась расспросить его о родственниках и друзьях, что остались дома, Йоханн перевел разговор на местную флору и фауну.

По окончании патрулирования он проводил меня до женского корпуса. За минувшую ночь здесь поменяли оконные занавески, которые сейчас напоминают плотные лоскутные одеяла, сшитые из кусочков ветхой одежды – думаю, дело рук Черы, – так что воздух внутри дортуара опять густой от вездесущего запаха жасмина. Свернувшись калачиком, Линна и Ал сопят по соседству в углу, а Дейзи дрыхнет в нескольких метрах поодаль.

– Йоханн, – негромко зову я, когда он уже направляется в обратный путь.

Он оглядывается.

– Чего?

– Это ты велел Дейзи порвать со мной дружбу?

– Я? С какой стати?

– Да уж не знаю. Может, она у тебя совета спросила… Мне и в кошмарном сне не привиделось бы, что она узнает про наш с Ал разговор; я просто облегчала душу, ничего плохого в виду не имела… Ты не мог бы ей это передать, а? Ну, объяснить…