Ал еще на пару секунд задерживается в дверях; плечи расправлены, подбородок вскинут, глаза впиваются в Айзека.

– Еще хоть раз ее тронешь, будешь иметь дело со мной. Понял?

У него дергаются губы, словно он прячет усмешку.

– Конечно, Ал. Я все понял.

– То-то же. – Она выскальзывает в коридор, прикрывая за собой дверь.

– Ну, хорошо. – Согнув руки в локтях, Айзек отводит их назад, расправляя плечи, затем толкает кресло в другой конец комнаты, а сам ложится на коврик. Закрывает глаза и тянется, будто кошка, купаясь в треугольнике солнечного света, что вливается в окно. Потом замирает на несколько секунд, открывает глаза, поворачивается на бок и, облокотившись, лезет в карман за своей жестянкой.

– Угостишься? – Айзек откидывает крышку и кидает уже готовую самокрутку в рот. Ловит ее губами, затем подталкивает коробочку в мою сторону.

Я даже не задумываюсь, сто́ит ли. Беру себе папироску, прикуриваю от зажигалки, предлагаю колеблющийся огонек Айзеку. Он накрывает мою руку своей, подтягивает ее ближе; кончик его самокрутки вспыхивает оранжевым светом, и он снимает пальцы. На моей коже остается ощущение тяжести и тепла его руки.

– Спасибо.

Я делаю затяжку, роняю зажигалку обратно в жестянку, закрываю крышку и толкаю коробочку по ковру в сторону Айзека. Медленно выпуская дым, он клюет подбородком на карман своей рубашки – мол, убери сама. Я отрицательно мотаю головой.

– Ты почему на меня напал?

– Я не нападал.

– Да? А кто меня со стула сбросил? Кто к полу пришпилил?

Он дарит мне ленивый взгляд, поигрывая прилипшей к губе самокруткой.

– Как по-твоему, с чего я так поступил?

– Без понятия.

– Опять врешь.

Я отодвигаюсь подальше и откидываюсь спиной на стену. Делаю очередную затяжку. Так, снова игры затеял.

– Эмма, почему ты боишься разозлиться?

– Ничего подобного.

– Кто-то научил тебя, что собственный гнев надо подавлять. Кто?

Я медленно выдыхаю из уголка рта, пуская струйку дыма на пылинки, вяло парящие у окна, и они тут же закручиваются в бешеном танце.

– Никто меня не учил. Просто я не поддаюсь вспышкам гнева.

– А вот с этим я не согласен.

– Потому что ты меня плохо знаешь.

– Правда? Очень легко строить из себя невесть кого, если думаешь, что именно этого от тебя ждут люди. Но как только сталкиваешься с подлинной опасностью, твой характер вылезает наружу. Его-то я и видел вчера после нападения Фрэнка. В хижине я разговаривал с тобой настоящей.

Я вновь затягиваюсь.

– У нас в семье не разрешалось спорить. Все разбегались по своим комнатам и сидели там, растравляя раны. И дверями никто не хлопал. Хочешь сидеть весь вечер, надувшись? Ради бога. Только молча и тихо.

– А потом?

– А потом мы так же молча возвращались. И все делали вид, будто ничего не случилось.

– Не только братья-сестры, но и родители?

– Угу.

Я слишком многое ему рассказываю. Он скармливает мне вопросы точно тем же способом, который применил к Линне, когда заставлял ее раскрыть самые страшные тайны, это-то я вижу, – но есть во мне частичка, которая жаждет на них ответить. То ли из-за того, что мы с Дейзи уже давно не разговаривали по душам и откровенничать мне остается лишь с Ал, то ли из-за тщеславия, что Айзек выказывает интерес, желание понять меня, хотя мог бы просто махнуть рукой, и пусть мы дальше с Дейзи сами цапаемся…

– Было такое, что кто-то из вас не убегал, а отстаивал свою позицию? – спрашивает он.

– Нет, не было. В этом случае тебя попросту игнорировали. Отец отгораживался газетой, а мама… Мама замыкалась, становилась холодной, бесстрастной. Ни разговоров, ни прямого взгляда, ни нотки душевного тепла. Она тебя словно в морозилку запирала.

– И отсюда ты вынесла, что если хочешь, чтобы тебя любили, надо потакать и угождать…

– Вроде того.

Айзек большим пальцем чешет себе ключицу, задумчиво меня разглядывая.

– Ты гораздо подробнее говоришь про мать, чем про отца…

– Так ведь она нас и дрессировала. Отец вечно отмалчивался. Думаю, чтобы с ней не связываться.

– Но вам хотелось, чтобы она вас любила, гордилась вами?

– А какой ребенок этого не хочет? Уильям, Генри и Изабелла – мои братья и сестра – добивались этого своими успехами в спорте, танцах, в театральном кружке, а вот я к таким вещам была не способна. В семье имелась незаполненная ниша – для «интеллектуального вундеркинда», – ну а раз места для спортсмена, красавицы и комика были уже заняты, я попыталась ее заполнить. Изо всех сил, по-настоящему. И когда говорила тебе о своей любви к животным, я вовсе не пересказывала детские фантазии вроде конкурса на Мисс Вселенную. У меня был конкретный план: пойти учиться на ветеринара, а для этого получить минимум три пятерки по обязательным для поступления предметам. Но беременность все перечеркнула.

– Беременность?

Самокрутка у меня успела потухнуть, поэтому я тянусь к жестянке, открываю ее и достаю зажигалку.

– Мне было семнадцать. К тому времени Бен был моим парнем уже год, и как-то раз мы перебрали, махнули рукой на презерватив… Наутро-то я приняла пилюлю, – глубоко затянувшись, я вновь раскуриваю самокрутку, – однако она не сработала.

– То есть появился ребенок?

– Нет. Я хотела, но мама настояла на аборте. Она сказала, что в противном случае я загублю свое будущее, а этого она нипочем не допустит. Сама договорилась с клиникой. Я не пошла, спряталась у Бена. Так она приехала и вытащила меня со скандалом. Пригрозила выгнать из дому. Я не выдержала, не устояла под ее взглядом… такое глубокое-глубокое разочарование. Всю жизнь я только и делала, что пыталась добиться ее одобрения, и поэтому… – Я вздыхаю, не отрывая взгляда от потолка. Побелка наложена из рук вон плохо, да и трещина тянется из угла в угол. – И поэтому подчинилась, пошла на аборт. За полмесяца до выпускных.

– О! – Айзек вздергивает обе брови.

– Вот именно… Первый панический приступ пришелся как раз на экзамен по биологии. И главное, что я знала, знала ответ! Успела написать слов триста, и тут вдруг у меня грудь словно обручем стянуло, стены схлопнулись, и я понимаю, что все на меня таращатся – сижу, воздух глотаю как рыба. Тут мисс Хаттон бежит ко мне через всю комнату, и… и…

– Ну что ты, что ты… Успокойся, – касается Айзек моей руки. – Эмма, всё в порядке. Ты сейчас здесь, а не там, ничего этого с тобой не происходит. Все кончилось.

Он не отпускает мою руку, пока я, впившись пальцами в коврик, старательно глубоко дышу.

– Порядок? – спрашивает Айзек, когда я, надышавшись, тянусь к жестянке с табаком. – Все прошло?

Я киваю.

– Угу.

Он молча следит, как я вытаскиваю папиросную бумажку, засыпаю в нее табак, затем сворачиваю трубочкой и облизываю клеевую полоску, после чего затягиваюсь от огонька выставленной им зажигалки.

– А скажи, Эмма, тебя никогда не удивляло, что вы с Дейзи подружились?

– Да нет, с какой стати? Все вышло само собой. Обе были первокурсницами, она со мной заговорила… Такое встречается сплошь и рядом.

– Тебе не кажется, что в ней ты подсознательно искала собственную мать? Женщину с твердым характером и потребностью доминировать?

– Господи… Понятия не имею.

– Я вот почему так с тобой поступил. – Айзек приподнимается на локте. – Чтобы тебе помочь. Ты, наверное, решила, что это жестоко – тем более после той истории с Фрэнком… особенно после нее! – но иначе было нельзя. Ты должна была вновь пережить такое потрясение, но уже в безопасном окружении, чтобы у тебя появился шанс не врать самой себе. Ты не хочешь убивать Дейзи – во всяком случае, в глубине души, – зато носишь в себе массу негатива – по ее милости… А у тебя никогда не было экземы или астмы?

Я мотаю головой.

– Псориаз?

– Панические приступы. Во время стресса.

– Ну вот, пожалуйста. Астма, экзема, у кого-то спастический колит… Все это внешние проявления тех явлений, которые ты пытаешься подавить в собственной психике. Твое подсознание взывает о помощи, однако мольба обращена не к внешнему миру, а к твоему сознательному «я». Девяносто девять процентов заболеваний вызваны стрессом, а откуда берется этот стресс, м-м? – Айзек похлопывает себя по виску. – Если можешь разобраться здесь, то справишься с чем угодно. Так что не нужны тебе эти антиневрозные таблетки.