Сама собой напрашивается мысль, что в основе этих обычаев и связанных с ними верований лежит опять-таки практика: охотничьи приемы маскировки, когда охотник имитирует животное, чтобы незаметно подкрасться к нему. Подобные вполне разумные приемы не раз со всеми подробностями описывались у австралийцев, бушменов, индейцев прерий и других охотничьих народов. Что именно из этих чисто практических действий выросла промысловая магия — в форме тех же колдовских плясок — это хорошо видели, например, этнограф Карл Бет[298], археолог Менаж[299].
Говоря об охотничьих магических плясках, нередко ссылаются на изображения в палеолитических пещерах Европы, где видны странные зооантропоморфные фигуры либо просто люди в звериных шкурах. Вполне возможно, что некоторые из этих рисунков изображают просто приемы охоты с маскировкой, но другие, видимо, действительно связаны с магическими представлениями, либо изображая сцены колдовских плясок, либо сами по себе представляя как бы магическое орудие охоты.
Что касается магических запретов, разных видов охотничьей табуации, то это наиболее устойчивое проявление промысловой магии. Охотничьи запреты, видимо, возникли, как правильно предположил Д. К. Зеленин, собравший в своей книге богатый материал по этому вопросу, из элементарных и вполне целесообразных мер предосторожности на охоте: не спугнуть зверя шумом, разговорами, запахом и т. п.; отсюда требование соблюдать всякую скрытность, тишину, чистоплотность на промысле. На этой-то почве и родились суеверные представления о том, что зверь-де понимает человеческую речь, слышит ее издали, а потому, даже находясь дома, охотники не должны говорить прямо о цели охоты, называть зверя его именем и пр., а надо употреблять особые иносказательные выражения. На той же почве сложились суеверные запреты для женщин — касаться промыслового инвентаря и пр.[300] К этой же категории относятся, наконец, широко распространенные у охотничьих народов запреты и ограничения, напоминающие по содержанию охотничьи правила и этику культурных народов: обычно не разрешается убивать слишком много дичи — больше, чем необходимо охотнику; запрещается причинять животному лишние страдания, а также как-либо уродовать его тело, оскорблять словами и пр. Этим запретам придается суеверное значение: при нарушении их зверь «рассердится», «отомстит» и пр. Но в основе запретов лежат вполне разумные мотивы.
Интересно отметить, что именно охотничьи запреты, приметы, поверья оказались исторически необычайно устойчивы; даже в наши дни охотники — самые суеверные люди. Причины этого в том, что в охотничьем и рыболовном промысле всегда велика роль риска, охотничьего «счастья», «удачи», нередко налицо и прямая опасность для самого охотника: человек здесь больше, чем в любой другой отрасли хозяйства, чувствует себя во власти стихийных сил, а порой прямо сознает свою беспомощность.
Генезис промыслового культа
Вопрос о генезисе промыслового культа на первый взгляд не представляет каких-либо затруднений. Казалось бы, это — наиболее примитивная форма религии, непосредственно порожденная бессилием дикаря в борьбе с природой. Но при ближайшем рассмотрении проблема оказывается не такой простой.
Присмотримся сначала к фактическому материалу и постараемся уяснить себе два вопроса: во-первых, у каких народов, на каком уровне общественного развития господствует промысловой культ; во-вторых, в какие социальные формы он облекается.
Факты показывают наличие промыслового культа у народов, далеко не примитивных. Он наблюдался в наиболее развитых формах у североамериканских индейцев, особенно у охотничьих племен лесов и прерий, а еще более — у народов Северной Азии; все эти народы стоят или, точнее, стояли на разных ступенях варварства, но не дикости. Напротив, у наиболее отсталых народов — у охотничьих племен Австралии, Огненной Земли и некоторых других — промысловый культ не занимает такого видного места, как можно было бы ожидать. Особенно важно отметить это по отношению к австралийцам, религия которых вообще хорошо изучена. Чем объяснить это неожиданно слабое развитие промыслового культа на стадии дикости и расцвет его на более поздней стадии варварства?
С другой стороны, необходимо обратить внимание на разнообразие социального оформления промыслового культа. Кто является его социальным носителем? У многих народов Северной Азии обряды промыслового культа выполняет шаман. Но связь промыслового культа с шаманизмом отнюдь не постоянна. У многих, если не у всех, северных народов промысловые религиозно-магические обряды выполняются отдельными охотниками, каждым за себя, без всякого участия шамана или какого-либо другого посредника. В этом случае промысловый культ как будто, по крайней мере на первый взгляд, теряет всякую социальную опосредствованность (мы скоро, впрочем, увидим, что в действительности это не так).
Далее, у некоторых народов Сибири, особенно у гиляков, у остяков и вогулов, промысловый культ принимает характерные родовые формы: например, медвежьи празднества у гиляков, чисто родовые по своей форме и социальному характеру, в то же время явно связаны с охотничьим промыслом; родовые моления у остяков и вогулов тоже представляют собой форму организации промыслового культа. У народов, род которых разложился, передав свои функции семье — отдельной единице, как у коряков и чукчей, промысловый культ слился с семейной обрядностью: каждая семья во главе с хозяйкой и хозяином выполняет в установленные сроки определенный ритуал религиозно-магических действий, связанных с промысловой деятельностью. Наконец, в некоторых случаях мы наблюдаем общеплеменные или, во всяком случае, широкие межобщинные (межродовые) обряды, связанные с промысловым культом. Чем же объяснить эту неустойчивость, это разнообразие социального оформления промыслового культа?
Ответ на оба поставленных выше вопроса следует, думается, искать в одном и том же направлении.
На средней и высшей ступенях дикости промыслового культа не существует как особой формы религии потому, что элементы этого культа поглощены другой, господствующей на этой стадии формой религии — тотемизмом. Тотемизм, как мы видели выше, представляет собой сложное явление, основу которого составляет своеобразное, извращенное осознание внутриобщинной связи и одновременно тех противоречий, которые существуют и между общинами, и внутри общин, перенос этого осознания на внешнюю природу. Но система тотемических верований включает в себя и комплекс представлений о магической взаимозависимости человека от окружающей его среды, прежде всего животных и растений — тотемов. Отсюда как частный и опосредствованный момент рождаются магические обряды воздействия на тотем — известные австралийские «церемонии умножения» (интичиума). Эти-то обряды, имеющие хозяйственный смысл — своеобразное магическое воспроизводство запасов пищи, и являются не чем иным, как зародышем и прототипом промыслового культа.
Эти «обряды умножения» многими этнографами принимались за самое важное в тотемизме и служили исходной точкой для объяснения всей тотемической системы в целом. Такая точка зрения, сбивающаяся на вульгарный экономизм, конечно, неверна. Однако эти обряды занимают немаловажное место в тотемическом комплексе. В них превратно отражается отношение сплоченной и самодовлеющей общины к окружающей ее природе, забота общины о своем материальном благополучии. В этом маленьком коллективе еще нет места для индивидуалистических тенденций, а если они и сказываются, они не нашли еще себе выражения в обычаях, традициях, представлениях. В организации охоты у австралийцев преобладают коллективные формы, а если она совершается и индивидуально, то распределение добычи все равно происходит согласно традиционным нормам коллективизма: после раздела охотничьей добычи сам охотник обычно получает меньше всех.
