Если в двух названных типах магии сверхъестественная сила действует непосредственно на объект колдовства (хотя бы находящийся на далеком расстоянии), то следующие два типа отличаются от них тем, что в них действие магической силы направлено не непосредственно на объект, а на его заместителя, и уже через последний — на сам объект. Таким заместителем может быть прежде всего какая-нибудь частица объекта магии (например, отрезанные волосы, ногти, слюна, испражнения человека и пр.) либо предмет, бывший с ним в соприкосновении (объедки пищи, части одежды, след ноги и т. п.). В таком случае перед нами тот тип магии, который Фрэзер называет контагиозной, а другие исследователи — парциальной магией. Последнее название следует предпочесть.
Другим видом заместителя, через который магическая сила может действовать на объект, является подобие или изображение этого объекта. Тот тип магии, который выражается в попытках воздействовать на предмет через его подобие, называется обычно или гомеопатической (Фрэзер), или симильной (Кагаров), или наконец имитативной магией. Я предпочитаю пользоваться этим последним термином как наиболее простым и ясным. К этому же типу следует причислить магические обряды, состоящие в подражании тому действию, которое желательно вызвать: таковы магические охотничьи, военные пляски, некоторые обряды вызывания дождя и пр.
Перечисленные четыре типа магии имеют между собой то общее, что целью их является перенесение тем или иным способом магической силы на объект. Все они обнаруживают, таким образом, как бы положительную или агрессивную направленность. Это те типы магии, которые Е. Г. Кагаров предлагал называть «протрептическими».
В отличие от них другие типы имеют как раз обратную цель: отстранить, отогнать, удалить те или иные вредные влияния, защититься от их действия. Эти типы магии имеют оборонительный или защитный характер — Е. Г. Катаров называл их «профилактической» магией, термин, однако, не во всех этих случаях применимый. Таких типов можно выделить в основном два:
Один из них — так называемая апотропеическая магия, т. е. отгоняющая. Суть ее состоит в стремлении отогнать, отпугнуть враждебные силы, не допустить их приближения. В этих целях применяется ношение амулетов и оберегов, разные жесты и звуки, как, например, звон металла, стрельба, а также огонь, дым, магические линии, круги и многое другое. К тому же типу апотропеической магии примыкают и действия, направленные к тому, чтобы так или иначе уклониться от соприкосновения с нежелательными силами, укрыться, спрятаться от них. Примеры — ритуальное закрывание головы, лица или других частей тела, избегание мест, считающихся магически опасными, и пр. По классификации Кагарова эти обряды и действия относятся к типам «витативному», «диссимуляционному» и «криптическому»; но не только различие между этими тремя последними категориями слишком неощутимо, но и все три достаточно близки к апотропеической магии. Едва ли целесообразно выделять их в отдельный тип.
Другим типом магических действий, имеющих то же защитное назначение, являются обряды очищения от предполагаемых злых влияний, проникших в тело человека, в его жилище и пр. Очищение достигается разными способами: ритуальным омовением, окуриванием, кровопусканием, постом, употреблением снадобий и пр. Этот тип может быть назван (вслед за Кагаровым) катартической магией.
Особняком стоит вопрос о так называемой магии слова («вербальная» магия), о магических заклинаниях, заговорах, нашептываниях. В существующих классификациях она почти не находит себе места, — исключение составляет, как мы видели, лишь классификация Юбера и Moca с ее «rites oraux». Но роль заклинаний и заговоров в истории колдовства чрезвычайно велика. Следует ли рассматривать «словесную» (или «вербальную») магию как особый, самостоятельный ее тип, равноправный с перечисленными выше 6 типами?
В литературе нельзя найти ясного ответа на этот вопрос. На зато многие исследователи склонны приписывать именно словесной магии (заговорам) самостоятельную и главную роль в развитии магии вообще. Такой крупный полевой исследователь, как Бронислав Малиновский, изучивший детально магические обряды и представления меланезийцев Тробриандовых островов, настаивал на преобладании слова в любом магическом акте: по его мнению, действие составляет лишь второстепенный и даже необязательный элемент магии; обычная роль действия сводится лишь к тому, чтобы передать или перенести магическое заклинание на предмет[513]. Из русских исследователей, которые вообще уделяли изучению именно заговоров очень серьезное внимание, кое-кто склонен был видеть корни всякой магии как раз в вере в могущество человеческого слова. На этой точке зрения стоял А. А. Потебня[514], а особенно — А. Ветухов[515]. Названные исследователи видели именно в словесной магии основную и первичную ее форму. А сам обряд? Обрядом они попросту мало интересовались. Ясно, что подобный взгляд страдает по меньшей мере односторонностью.
В противоположность ему другие исследователи видели в слове, в заклинании — быть может, впадая в другую крайность, — лишь то или иное воспроизведение или как бы описание обряда. Согласно Н. Ф. Познанскому, магический обряд первоначально представлял собой простое и безотчетное действие, без всяких слов; слова были не нужны. Но действие понемногу становилось непонятным и для пациента, и для самого «чарующего», — в особенности тогда, когда «чарующий» начал осознавать, «что предмет, на который направлена чара, не тождествен с предметом, на какой он хочет воздействовать». Познанский видит тут «раздвоение сознания чарующего»[516]. Он, видимо, хочет сказать, что исполнитель обряда начал постепенно осознавать различие между естественной и сверхъестественной связью явлений. Вот тут-то и понадобилась словесная формула, возникшая сначала как простое пояснение обряда, ставшего непонятным. Заговорная формула лишь поясняет смысл действия. Но впоследствии, при долговременном сосуществовании магического обряда и сопровождающей его словесной формулы-заклинания, последнее стало приобретать самостоятельное значение. В дальнейшем «слово отрывается от действия. С этой поры оно — самостоятельная магическая сила»[517]. Заговор начинает произноситься и без всякого совершения обряда: он сам по себе считается достигающим своей цели. В заговоре сохраняется нередко как бы описание действия, которое когда-то совершалось реально, но перестало совершаться. Пример: «Пойду я, раб божий, в лес к белой березе, сдеру белое бересто, брошу в пещь огненную. Как то бересто на огне горит и тлеет, так бы…» и т. д. Ясно, что когда-то исполнитель обряда совершал на деле те действия, которые теперь в заговоре только описываются[518].
Взгляд Познанского, обоснованный им на анализе огромного фактического материала, очень правдоподобен. Одно только представляется в нем неубедительным: из чего, собственно, следует, что первоначально всякий обряд был немым и что словесная формула присоединилась к нему только впоследствии? Не проще ли предположить, что произнесение тех или иных слов — пожелание, приказ, запрет — составляло с самого начала неотделимую часть самого обряда? И в самом деле: весь этнографический материал, который сам Познанский привлекает лишь в ничтожной степени, свидетельствует, что действие и слово, обряд и заклинание, как правило, идут всегда вместе. И у австралийцев, и у папуасо-меланезийцев, и у всех других отсталых народов совершение любого колдовского, обряда сопровождается заклинанием. Местами именно заклинание, как это наблюдал Малиновский у жителей Тробриандовых островов, имеет первенствующее значение.
Но Познанский вполне прав, когда говорит о постепенном отмирании (в некоторых случаях) действия и о сохранении одного лишь заговора, в котором это забытое действие лишь воспроизводится словесно. Известно огромное количество заговоров, в которых это вполне отчетливо видно.
