Вроде бы неловко записывать, — как вообще неловко говорить о себе, но я часто испытываю гордость, что вот я тоже родился на Дону, на донской земле. Я видел эту гордость и у других.
Пожалуй, ничего неловкого нет. Это чувство Родины.
30
Вересаев каждый год перечитывал «Фауста» Гете и каждый раз находил что-то новое для себя. Если я, перечитав «Фауста», не найду нового, заметил однажды Вересаев, я умер.
Вересаевские слова о Гете перекликаются с тем, что сказал Джек Линдсей о Шолохове:
«Мне хотелось бы исследовать детально слияние тех качеств, широты и сложности структуры, которые позволили Шолохову охватить и запечатлеть во всем объеме величественный конфликт эпохи и человеческого преображения. Мне хотелось бы проникнуть в тот художественный метод, при помощи которого Шолохов достиг изумительного совершенства и создал нечто такое, к чему мы постоянно можем возвращаться для вдохновения и совета».
* * *
Почему-то вспомнился К. М. Симонов, его отношение к Шолохову.
Как-то, еще будучи студентом Литинститута, шел я мимо окон ТАСС в витрине магазина «Академкниги» на улице Горького в Москве. На одной из фотографий в кресле М. А. Шолохов. С пушистыми усами, в гражданском костюме, при галстуке. Чувствовалось — стеснен он в этом костюме. В глазах — искорки улыбки, чуть напряжен перед фотообъективом. А за спиной, наклонившись к Михаилу Александровичу, Симонов. Были они вместе на заседании Всемирного Совета Мира, кажется. Константин Михайлович тоже в черном костюме, но ладно сидевшем на нем. С пышными волнистыми волосами, зачесанными наверх. Тоже с усами. Весь улыбающийся. Рад и горд, что рядом с Шолоховым…
А через несколько лет — речь Михаила Александровича на Втором съезде писателей, а в ней — предельно резкая критика симоновской прозы. Нетрудно представить себе, как Симонов пережил эту речь, хотя он на съезде же довольно искусно отвечал Шолохову.
Иногда я думаю, что шолоховская речь сделала в конце концов доброе дело. Шолохов есть Шолохов, и Симонов, как писатель, не мог не почувствовать горькую справедливость шолоховской критики; он понимал, что ответ на съезде — не ответ. Шолохову надо отвечать не так. Надо было во всю силу браться за крупную вещь. Симонов делает единственно верный шаг — он оставляет московскую литературную суету, едет в Ташкент и садится за роман «Живые и мертвые». Да, такой — писательский! — ответ достоин Симонова, человека мыслящего.
Слышал я, Шолохов отозвался о первой книге романа весьма одобрительно. Верю, что это так. Отличная книга. Лучшая во всей симоновской прозе, на мой взгляд.
А Симонов?..
В 1960 году журнал «Ньюс уик» попросил Симонова написать о Шолохове статью в связи с выходом в Соединенных Штатах Америки романа «Поднятая целина».
Недавно я прочитал эту статью. И рад, что прочитал.
Так бывает между крупными людьми… Сказав, что его «отношения с Шолоховым не носят идиллистического характера», Константин Михайлович объективно-высоко оценивает великое значение шолоховского творчества.
«Для нас, — пишет он, — Шолохов так же бесспорен по своему масштабу, как Эйзенштейн в кино или Шостакович в музыке».
Это утверждение гениальности Шолохова как художника.
В этой статье Симонов вспоминает, как он перечитывал «Тихий Дон» в августе 1941-го и как много тогда, в страшный год, дали его душе «Война и мир» и «Тихий Дон».
«Меня потрясла шолоховская сила и правда человеческих страстей, глубина характеров, резкость столкновений. Мне нравится мужская жесткая рука Шолохова, пишущего жизнь и смерть во всей их сложности и грубости.
Мне приходится задавать себе вопрос: почему мне, человеку, выросшему в интеллигентной семье, ближе и дороже «Тихий Дон», чем другой и тоже хороший роман о той же эпохе — «Хождение по мукам» Алексея Толстого? Казалось бы, тема — интеллигенция и революция — должна быть мне ближе, чем судьба казака Григория Мелехова. И, однако же, это не так. Видимо, здесь вступает в свои права сила таланта. Хотя это и спор двух сильных, но все-таки Шолохов и крупней увидел, и крупней понял, и крупней написал революцию и гражданскую войну, чем Алексей Толстой».
Но и этим не все сказано. Далее Симонов точно пишет о главной особенности Шолохова, которой не хватало ему самому, к которой он стремился в «Живых и мертвых», — народности.
«Шолохов привел с собой в литературу людей из народа, или, как говорят, простых людей, и они заняли в его романах не боковые места и не галерку, а самый центр этого битком набитого людьми зала. Он заставил смотреть на них, прежде всего на них. И не оказалось таких психологических проблем, которых он не взялся бы решить на анализе души этого так называемого простого человека, всю непростоту которого он с такой решимостью и силой доказал на страницах своих книг.
Конечно, не он первый делал это в нашей литературе, но с такой силой и последовательностью, пожалуй, — первый».
Так писал Симонов о Шолохове, пережив жесткую его критику шесть лет назад. Это мог сделать сильный человек.
Обида — обидой, а правда — есть правда.
* * *
Шо-ло-хов…
Ме-ле-хов…
Право же, что-то общее здесь!..
31
В «Литературной газете» (№ 89, 1962 г.) опубликован К. Приймы. Необыкновенный факт — письмо бывшего руководителя вешенского восстания — 1919-го года, героя «Тихого Дона» хорунжего П. Н. Кудинова.
«Роман Шолохова «Тихий Дон» есть великое сотворение истинно русского духа и сердца. Впервые я пробовал читать его по-болгарски, но плохо понимал. Позже выписал себе из Белграда русское издание. Читал я «Тихий Дон» взахлеб, рыдал, горевал над ним и радовался — до чего же красиво и влюбленно описано, и страдал-казнился — до чего же полынно горька правда о нашем восстании. И знали бы вы, видели бы, как на чужбине казаки — батраки-поденщики — собирались по вечерам у меня в сарае и зачитывались «Тихим Доном» до слез. И пели старинные донские песни, проклиная Деникина, барона Врангеля, Черчилля и всю Антанту. И многие рядовые и офицеры — казаки — допытывались у меня: «Ну до чего же все точно Шолохов про восстание написал. Скажите, Павел Назарович, не припомните, кем он у вас служил при штабе, энтот Шолохов, что он так досконально все мыслью превзошел и изобразил?..» И я, зная, что автор «Тихого Дона» в ту пору был еще отроком, отвечал полчанам: «То все, други мои, талант, такое ему от бога дано видение человеческих сердец и талант!» Скажу Вам, как на духу: «Тихий Дон» потряс наши души и заставил все передумать заново, и тоска наша по России стала еще острее, а в головах посветлело. Поверьте, что те казаки, кто читал роман Шолохова «Тихий Дон», как откровение Иоанна, кто рыдал над его страницами и рвал свои седые волосы (а таких было тысячи!) — эти люди в 1941 году воевать против Советской России не могли и не пошли. И зов Гитлера — «Дранг нах Остен!» — был для них гласом вопиющего сумасшедшего в пустыне. И вот за это прозрение на чужбине многих тысяч темных казаков благодаря «Тихому Дону» и передайте Шолохову мой чистосердечный казачий земной поклон».
Читая это письмо, сразу же вспоминаешь язык шолоховских героев.
Интересно, что П. Н. Кудинов, проживая в Болгарии, стал ударником колхозного труда.
32
Видел скульптурный портрет Шолохова, если не ошибаюсь, работы Вучетича. По-моему, это Шолохов, который смотрит вслед Андрею Соколову и его Ванюшке. При прощанье.
«…Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут они и наяву…»
33
Снимок Шолохова в костюме доктора права Сент-Эндрюсского университета (Англия). Удивительно озорное выражение лица. А что, дескать, черт вас возьми!.. Да, казак! И куда вы от этого денетесь!
