Обидно стало до слез. Я не мог больше петь. Расстроенно звучала гитара. Я хотел ее настроить и порвал струну. Нюрины приятели разошлись. Нюра хитренько усмехалась.

— Шо-то ты, братик, невеселый какой-то сегодня…

А потом серьезно сказала:

— Хромой черт приперся. Опять смотается, а она будет мучиться.

Сестра еще что-то говорила, но я не слышал ее.

Вечером я играл танцы в клубе. Под клуб был оборудован сарай на бывшей усадьбе помещика Филиппова. Раздобыли керосина для двух десятилинейных ламп. Земляной пол побрызгали водой, чтоб не поднималась пыль. Нюра у кого-то выпросила трофейный немецкий аккордеон.

В полутьме было довольно уютно. Я стоял в углу, вблизи одной из ламп, и играл. Танцевали одни девчата, парней было человек пять-шесть, из тех, кто выглядел повзрослее. Заказывали танго, вальсы, польки.

Я ожидал Тосю и Николая, но они не появлялись.

Но вот взглянул на дверь и увидел Тосю. Она прислонилась к дверному косяку, скрестила на груди руки и стояла так, как будто была одна, как будто в клубе — ни танцев, ни смеха, ни музыки. Девчата приглашали ее в круг, но она отрицательно качала головой.

В паузе между танцами ко мне подошла Нюра:

— Я ж говорила! Тоже женишок!.. Прикатил и укатил. А она, дура, сохнет. Замуж за него хочет!..

У меня шевельнулось чувство злорадства. «Вот он, твой Скрынник!..»

Я заиграл танго «Мне бесконечно жаль…». Нюра направилась к Тосе пригласить ее на танец, но Тося отказалась, и они обе вышли из клуба.

Минут через пять Нюра вернулась одна.

— Проводи после танцев Тосю. Ладно? Она будет ждать тебя у клуба.

— Ладно, — с готовностью ответил я; недоброе мое чувство вмиг исчезло. — Как раз я иду ночевать к вам.

Сославшись на усталость, я вскоре сыграл прощальный вальс. Молодежь потянулась к выходу. Нюра забрала у меня аккордеон и ушла с каким-то парнем.

Я вышел из клуба. Высоко светила полная луна. Где-то пели девчата. Эхо раскатывалось по яру, залитому мглистым лунным светом.

Тося ждала меня у акации возле палисадника. Я подошел к пей. Она взяла меня под руку.

— Какой ты высокий! — сказала она и припала к плечу. — И хорошо. Не люблю маленьких мужчин.

Мы шли через площадь к Садовой улице. Я молчал. Я был как во сне. Не верилось, что вот так могу идти с ней и чувствовать ее рядом.

— Скажи… — Тося замедлила шаг. — Скажи, днем ты для меня пел? Правда же?

Значит, она все поняла! Все-все!

— Да, — сказал я. У меня загорелись щеки.

Тося крепко сжала мой локоть.

Мы поравнялись с домом ее тетки. Я остановился, думая, что Тося сразу пойдет домой. Она потянула меня дальше, ко двору сестры. Мы вошли во двор и сели на крыльце.

Луна светила нам в лица. Тося натянула на колени платье, обхватила их руками и прижалась ко мне плечом. Я боялся пошевелиться. Казалось, стоит мне сделать одно лишь движение, и она мгновенно исчезнет.

«Где же твой Николай?» — хотелось спросить у нее.

Она шепотом сказала:

— Пойдем в сад…

Я молчал. Тося поспешила добавить:

— Пойдем…

И еще через паузу:

— …Нарвем яблок…

— А я их не люблю, — ответил я тотчас. — Меня тошнит от них почему-то.

— Да? — прошептала она, отклоняясь от меня, и в шепоте ее я уловил что-то непонятное — не то недоумение, не то усмешку. — А может, пойдем?..

— Нет, правда, — сказал я по-дурацки простодушно, — я не ем яблок.

— Жаль, — громко сказала Тося, резко поднялась и, не оглядываясь, пошла к теткиному дому.

На другой день мне стыдно было увидеться с Тосей. Я чувствовал себя наивно-глупым мальчишкой. За обедом Нюра удрученно сказала:

— Знаешь, Тоська уехала. Ни с того ни с сего чуть свет собралась и укатила.

Мне вдруг щемяще ясно стало, в каком она была состоянии.

Прошло много лет. Я узнал, что Скрынник на Тосе так и не женился. Теперь я еще острее, до боли представил, что творилось в ее душе в тот вечер.

Ах, почему я не любил яблок!..

1980

Та памятная командировка в Воронеж сложилась на редкость хорошо. К обеду первого же дня я справился с делами. Оставалось еще свободных двое суток, и я решил проведать родителей, — они жили тогда в Россоши, это километров двести пятьдесят южнее Воронежа. Руководство издательства, в котором я работал, согласилось на мою поездку, и я тут же отправился на вокзал, чтобы уехать с первым попутным поездом; по дороге на вокзал накупил гостинцев.

Был жаркий июльский день. На вокзале, как всегда, стояла толкотня. Билетов на проходящий поезд еще не давали. Я облюбовал у билетных касс очередь поменьше и стал в нее. Стоять в душном зале было трудно, и время от времени я выходил на перрон глотнуть свежего воздуха. Постепенно мысли освобождались от издательских дел, и я начал думать о встрече со стариками.

Когда-то, в студенческую пору, я приезжал домой дважды в год, летом — на целых два месяца; потом, уже работая, стал бывать раз в году — по месяцу; теперь забегаю на два-три дня, в лучшем случае — на неделю: отпуск норовишь провести в санатории, где-нибудь на юге, — появилась необходимость что-то подлечивать.

Вспоминая последние приезды, я обнаружил, что чаще всего приезжал домой ночью. В темноте нетерпеливо шел с вокзала, почти бежал по родной Кооперативной улице. Издалека различал среди акаций очертания самой низкой в уличном ряду нашей хаты, стёкла оконца, поблескивающие в свете железнодорожных прожекторов. Когда я еще жил дома, оконце у крыльца под камышовой стрехой всегда по ночам горело, как бы поздно ни возвращался я со школьных собраний, с танцев в городском парке, с гулянок. Бывало, никогда не ляжет мама спать до моего прихода.

В дни неожиданных приездов оконце лишь поблескивало стеклами. Я тихонько стучал в него. Рудик, от стука проснувшись в будке под абрикосом, начинал лаять. В оконце на секунду отодвигалась занавеска, мелькало бледное спросонья лицо мамы и тут же слышалось: «Ой, сынок прыихав!..»

Еще через минуту она, такая маленькая, ссутулившаяся, простоволосая, прижималась в сенцах ко мне. Я чувствовал ее тепло и запах, которые отличу на всей земле. Мы входили в хату. Мама немедленно будила отца. И — боже мой! — как мне было хорошо!..

Глухая полночь, а на столе появлялись и поджаренная, залитая яичками картошка, по которой я так соскучился в казенных столовых, и соленые хрустящие огурчики, и откуда-то из-за шкафа отец, быстро одевшийся, доставал припрятанную на такой случай бутылку.

Мама — как челнок между печкой и столом. И говорит, говорит. Конечно, раз давно не присылал писем, она предполагала, что скоро заявлюсь. И сон ей вчера приснился: кто-то бил ее — верная примета, что кто-то прибьется в дом, — кто ж, как не сын? И сегодня с самого утра она сгадывала меня…

И вот мы сидим, пиршествуем. Мать и отец влюбленно рассматривают меня, и я всем сердцем чувствую их любовь, и сам люблю их больше, чем когда бы то ни было… Даже мама пригубит шампанского (я захватил из Воронежа), и начинается разговор о всяческих новостях: кто приехал или приезжал, кто заходил к нам или не зашел, кто из ребят еще здесь, кто умер, кого судили за хулиганство. И непременно она скажет, что такой-то из моих товарищей женился, у такого-то родилась дочка, а такой-то приехал к отцу с двумя сынами. Это звучит мне укором за мою изрядно затянувшуюся холостяцкую жизнь. Пытаюсь отшучиваться. Целую маму в ее влажные глаза.

— Да хоть бы ж дожить до внучат, — почти с мольбой говорит она.

Стоя у кассы, я уже не видел очереди, не слышал вокзального гула. Перед глазами встали старики, в ушах звучали их голоса…

Попутного поезда все не было. Солнце начало заметно снижаться. По-видимому, и на этот раз приеду поздно, подумал я.

Наконец начали давать билеты. Очередь сбилась. Люди сгрудились у кассового окна. Однако покупка билетов шла более-менее спокойно. Я был уже близок к кассе, когда меня сбоку кто-то больно толкнул и резко отодвинул назад. Я повернулся и за плечом увидел молодую женщину. Она вовсю работала локтями, пробиваясь к кассе. Очередь опешила, смутилась. А она вмиг протиснулась вперед, протянула полную, в редких веснушках руку в окно и сипло выдохнула: