— Давайте прервемся на чуть-чуть, — предложила она.

И все тотчас согласились.

Надежда нетерпеливо выждала время, пока подходили к ней, говорили комплименты. В паузах поглядывала на Михаила Сергеевича. Он сидел задумчиво и перебирал тихо струны, не разрушая уют. Теперь, когда она совсем узнала его, она узнавала его во всем — в движении рук, в повороте головы, в распахнутых глазах.

Потом окликнула Михаила Сергеевича.

— Я вам так благодарна!

— И я вас от души благодарю, — встал Михаил Сергеевич навстречу.

Гости стали выходить из комнаты. Мужчины торопливо закуривали.

— Покажите мне ваш дом, — сказала Надежда Михаилу Сергеевичу и взяла его под руку.

Они отделились ото всех и пошли по коридору. Вошли в оранжерею. Цветы — Михаил Сергеевич не знал их названий — касались их плеч. Она протягивала руку и ласково трогала листья.

— О чем вы думаете? — спросила.

— О вас… о нас…

— Значит, узнали? И до седин не разучились краснеть? — Она крепко прижала к себе его локоть. — И я… как только шрам… на руке у вас.

— Да… зарубка осталась… — отозвался Михаил Сергеевич.

Они поднимались по лестнице на второй этаж. Михаил Сергеевич повернулся к Надежде и вновь увидел родинку ее.

— Странно называть вас на «вы», — сказала Надежда.

Голос дрогнул. Глаза заблестели.

Вошли в кинозал. Он был пуст. Прошли на сцену.

Михаил Сергеевич сел за рояль.

— Помните прощание у эшелона? — спросила Надежда, взяла стул и села рядом. — А что было потом?

— Потом? — Михаил Сергеевич тихо перебирал клавиши. — Потом окончил педучилище. Не был принят в Московский университет.

— Почему?

— Посылая документы, я не приложил справку, что как отличник отпущен на учебу. Пошел в наш учительский, на филфак. Это уже было числа пятнадцатого сентября сорок восьмого. Жилось трудно. Не хватало нам маминой пенсии и моей стипендии. Пришлось уйти на заочное. А тут подвернулся мне мой любимый директор педучилища, пригласил работать преподавателем пения и музыки. В родном педучилище. Я тогда прилично играл на скрипке. Прилично, конечно, в рамках программы училища… Закончил заочно учительский, затем пединститут. Видите, все довольно обычно. После института работаю в школе, в Подмосковье. Преподаю язык и литературу.

— Ну, а почему же вы не вернулись в музучилище?

— Не мог… — тяжело вздохнул Михаил Сергеевич. — Не мог оставить мать одну… Вы вспомнили наше прощание… Тогда, у эшелона, я не успел сказать про телеграмму в училище… Мама копала картошку в огороде. А при немцах там были гаражи. Они их заминировали. И мама наткнулась на мину… Пришлось отнять ногу… Разве я мог оставить?..

Помолчали.

— Господи, целая эпопея, — вздохнула Надежда. — Ну, а в личном плане?

— В личном?.. Был женат. Разошелся. Сынишка остался со мной. Учится в пятом классе. Вот мы с ним тут на зимних каникулах… Сейчас, — Михаил Сергеевич взглянул на часы, — да, спит, наверное.

— А почему разошлись?

Михаил Сергеевич грустно улыбнулся.

— Не будем в такой час об этом… А как складывалось у вас? — Михаил Сергеевич пристально вглядывался в ее лицо, будто сам хотел узнать в нем прошлое ее.

— Я поступила в музыкальное. И ждала вас… Потом уехала в Свердловск, в консерваторию. Потом работала в Сибири, в филармониях. Долго не выходила замуж. Жила с шальной мыслью — а вдруг встретимся. Лет двенадцать, как поженились с Андреем. У нас девочка. Чуть поменьше вашего. Андрей любит ее, — она помедлила, — любит меня…

— Это я вижу, — тихо сказал Михаил Сергеевич.

— А почему вы не написали?

— Я писал. Раза два. Но ответа не было.

— Я не получала. Видно, письма попадали мачехе… Да, отец все-таки порвал с ней…

В фойе послышался шум. В двери ввалилась вся компания.

— А-а-а, вот они где!

— Ребята, а они спелись!

— Наденька, что-нибудь под рояль!

Андрей, пошатываясь, подошел к сцене.

— Спой, Надюш, — сказал он. — Я так люблю…

Надежда поднялась, выпрямилась.

— Что же спеть?.. Все романсы… О, я спою…

Она прислонилась к роялю, сложила руки на груди и потупилась. С первых же звуков Михаил Сергеевич узнал песню.

«Ой, взлета-а-ала… Ой, лета-а-ала горлинка да рядом с я-а-асным соколом. Ой, да попал сокол в бурю че-о-орную, да полома-а-ала буря кры-ы-ылья со-о-околиныя-а-а…»

Сидящие в зале не знали этой песни; слушали не шелохнувшись. Надежда уже сошла со сцены, присела в стороне, устало откинувшись в кресле, — только тогда все как бы очнулись.

Михаил Сергеевич не слышал гула в зале. Он думал о том, что Надежда — та, далекая девушка, задумавшаяся над судьбой одинокой эвакуированной женщины, — и не подозревала, что через много лет будет петь эту песню как песню о нем — о Михаиле Сергеевиче, о себе…

— Друзья, поглядите, какая метель! — прервал кто-то молчание.

Вьюга била по окнам космами снега.

В вестибюле Надежда сказала:

— Пойдемте, я взгляну на сына. Можно?

— Конечно.

Сын лежал на боку, выпростав из-под одеяла руку с завернувшимся рукавом байковой пижамы, и дышал неслышно.

Надежда долго смотрела на него. Наклонилась, поправила рукав и поцеловала в голову.

— Как они трогательно спят, — шепнула она. — А он похож на нее… — И подумала: «А мог бы — на меня…»

Надежда отошла от кровати и оглядела комнату. На шкафу увидела скрипку. Повернулась к Михаилу Сергеевичу.

— А моя — пианистка… Пусть хоть они будут счастливы!.. Мир так тревожен… Я так боюсь за них…

Она грустно улыбнулась. Открывая дверь, оглянулась на спящего мальчика и молча вышла.

Когда они вошли в оранжерею, Надежда остановилась и остановила Михаила Сергеевича. Потом взяла в обе руки лицо его и поцеловала.

— Простите, не провожайте меня, пожалуйста. Я разревусь при всех.

Отстранившись от него, Надежда пошла, наклоняясь вперед, как против ветра.

Михаил Сергеевич вернулся к себе. «А если бы я тогда нашел ее…» — думал он растревоженный.

Долго в темноте ходил по комнате. Прислушивался к сонному дыханию сына. Поглядывал на зажженную во дворе елку. В морозном тумане она казалась опавшим листком, на время украшенным разноцветной электрической гирляндой.

Лег спать утром.

Проснувшись среди дня первого января, Михаил Сергеевич вспомнил о случившемся с недоверием к своей памяти. Все, что произошло в ночь, было похоже на новогоднюю сказку или новогодний сон.

А может быть, всего этого и не было?

28 марта — 22 июня 1981

Сын стоит перед желтым одуванчиком. На цветке копошится пчела. Потрогать бы ее пальчиком! Но это никогда не удается. Она прямо из-под пальца улетает.

— А-а, папа! А-а-а! — кричит и оглядывается сын. Была тут — и нет. Куда делась?

— Улетела пчела, мальчик.

— Уетея псея, — повторяет сын.

Ковыляет к крыльцу. Я пониже прибил перильца. Сын держится за них рукой и поднимается по ступенькам. Поднимается на одну, стоит и посматривает — кому бы рассказать об этой радости!

— А-а! (Это значит: смотрите же — поднялся!)

Из-за угла дома показывается мой институтский товарищ. Он видит сына и вскидывает руки, удивленный.

— Как тебя зовут, малыш?

Сын притихает, отворачивается. Он застенчив. Проходит минут пять, пока он признает Николая Михайловича за своего. Начинается разговор. И тут нужен переводчик. Переводчиков у сына трое: баба, мама и я.