— Пойдем теперь прогуляемся, — предложил я.

— Пойдем.

На улице все молчал. Потом приостановил меня и сказал:

— Мне бы хотелось, папа, с ним увидеться, с Бетховеном. И мы ведь могли бы увидеться. Я ведь, ты знаешь, давно живу. Жаль, нас никто не познакомил…

— А зачем ты хотел бы его видеть? — спросил я.

— Чтобы понять.

— Ты можешь понять Бетховена по его музыке.

— Да, ты прав. Но это, скажу тебе, не так просто. Может, это мне когда-нибудь и удастся. Помолчали и снова:

— И что меня совершенно поразило, со-вер-шен-но, — проговорил он по слогам, — что он, глухой, слышал все-все на свете. Лучше неглухих… Вот почему я хотел бы с ним встретиться, папа.

Остановился и развел руками.

— Как жаль, что у него не было слухового аппарата, как у дедушки Пети. Вот если бы я с ним увиделся, я обязательно подарил бы ему слуховой аппарат. О-бя-за-тель-но!..

— Папа, а ведь будут люди, которые доживут до того времени, когда погаснет Солнце?

— Возможно, будут.

— А смогут они улететь в другую галактику?

— Если Земля сохранит себя, то, вероятно, смогут… Ты же представляешь, какие нужны космические корабли, чтобы перевезти три-четыре-пять миллиардов людей на другие планеты? Пока ведь в кораблях летают три-четыре человека… Но, конечно, все может быть. Мысль человеческая беспредельна.

— Да-а, — протянул Максим, — но сохранится ли Земля? Сохранят ли ее люди?

— Будем надеяться. Должны, — отвечаю. — Иного выбора у них нет сейчас.

С минуту шагали молча.

— Да, папа. Будем надеяться. Но ты же знаешь, мысль человеческая беспредельна не только в добре… — И — после паузы: — Ну, давай об этом больше не говорить. Будем жить и радоваться, что мы живем!

— Ты прав! — говорю. — В одном хорошем романе сказано: надо жить и исполнять свои обязанности. Пойдем покатаемся на качелях минут пятнадцать — двадцать. А потом домой. Завтра ведь в школу!..

Максим поспешил на качели. А я еще долго думал о нашем разговоре.

Ужинаем. Не ест вкусную котлету.

— Ешь, — говорю, — тебе сейчас надо есть мясо. А то ты и не вырастешь.

— Ну и ладно. Останусь маленьким. Уж больно скучны взрослые люди.

— Понятно, значит, я тоже скучный человек, — говорю тихо и медленно, как бы между прочим. — Есть над чем подумать.

— Папа, ты же сам повторяешь — о присутствующих не говорят…

Идем по Большой набережной. Обочь дороги в опавших листьях осины лежит мертвая овчарка. Видимо, ее задавило машиной. Лежит так, будто все еще в беге.

— Что же это ее бросили — не похоронили? — спросил Максим.

— Такой ее хозяин, очевидно, — сказал я. — Пока служила ему собака — нужна была. А погибла — даже не похоронил.

— Да, папа. И собаке надо бы лучше знать своего хозяина. И собаке надо знать, кому служить.

После молчания:

— А и знала бы, что хозяин плохой, куда же она пошла бы от него? Собаки ведь привязчивы, говорят… Как-то мне дедушка говорил о собачьей жизни… Теперь я понимаю, что это такое.

12 октября 1976 года. Проснулись — на улице наконец-то белым-бело. Идет снег.

Как всегда, провожаю Максима в школу. Выходим пораньше, чтобы минут двадцать погулять: ему — перед занятиями, мне — перед работой.

Проходим мимо сквера. Разом останавливаемся. Максим смотрит на сквер — он весь в снегу. Каждая веточка держит снег.

— Здорово как!.. Как здорово, папа! — шепчет Максим, будто боясь, что от громкого голоса все это исчезнет.

Я стряхиваю с веток снег на Максима. Он в восторге.

Не отряхиваясь, снова замирает. И смотрит, смотрит.

— Пойдем, — говорю, — а то в школу опоздаем.

— Нет, погоди, папа. Еще постоим. Еще…

И вдруг я вспоминаю «Зимний дуб» Юрия Нагибина. Рассказываю Максиму, как мальчик, путь которого в школу лежал через лес, зачарованно любовался зимним дубом и опаздывал на уроки.

Когда я закончил пересказ, Максим сказал:

— Тот мальчик, папа… он — мой родственник.

В школе задали Максиму — сшить сумку и вышить на ней свои инициалы.

Бабушка Груня предлагает помочь внуку в этой работе.

— Нет, бабушка. Я не хочу обманывать Клавдию Васильевну.

— И то правда, внучек, — согласилась бабушка.

Великое дело: не обманывать даже того, кто и знать бы не мог, что его обманули.

Купаю его. Смотрю — ноги все в страшных синяках.

— Откуда это у тебя?

— Это шайба, папа. Ты знаешь, как больно, когда ею стукнут!

— На кой же дьявол тогда играть в нее? — не сдержался я. — Ведь могут образоваться надкостницы.

— Папа, а ты припомни, сколько у тебя было синяков? — И хитро, зажмурив один глаз, смотрит на меня. — Что-то я у тебя надкостниц не вижу…

— Ты в чем-то прав, — говорю, — но надо щитки купить тебе, что ли.

— Вот это здорово! — кричит на всю ванную Максим. — У одного мальчишки папа тренер, так у него и щитки, и маска вратарская…

В классе посадили его у окна.

— Теперь, папа, я буду тебе каждый день махать рукой на прощание.

Так у нас и повелось. Простившись с ним в коридоре школы и пожелав ему хорошего дня, я выхожу во двор, останавливаюсь и вижу в окне второго этажа его вихор. Вижу, как он готовит парту к урокам.

Потом он близко подходит к окну и машет мне рукой. Как-то неистово машет.

И каждый раз меня что-то пронизывает насквозь, становится тяжело дышать. Я машу в ответ и ухожу со двора. Он отходит к самому углу окна, чтоб дольше меня видеть, а я замедляю шаги перед калиткой…

Дай бог мне и в последний мой уход увидеть родные его глаза, родную его ладошку.

Собираемся гулять после ужина.

— И я с вами, — говорит мать.

— Нет, я пойду с папой только, — отрезает Максим.

Весь сегодняшний вечер у них стычки. Максим отвечает резко, даже дерзит. Останавливаю — не прекращает. И вот сейчас опять.

Выходим вдвоем. Поворачиваем на набережную.

— Слушай, — говорю, — Максимка, что с тобой, почему ты последнее время колючий какой-то? Почему ты стал груб с матерью? Если ты не можешь сразу отвечать, не надо. Подумай хорошенько. Разберись в себе и тогда ответь мне.

— Вот не ожидал я, — вздохнул Максим, — не ожидал, что ты меня спросишь об этом… Не ожидал я, что ты такой наивный, папа.

Я молчу. Равняемся с первым шлюзом. Во мгле видна вывеска: «Запретная зона для купания». Максим останавливает меня.

— Так ты хочешь знать, папа, почему я резок с ней? Хочешь? Так вот, — он решительно махнул рукой, — потому что она ни за что оскорбила самого любимого моего человека… Бабушку Груню!.. И ты это, папа, знаешь!..

Перед глазами у меня мгновенно встали сцены семейных раздоров.

Максим поднял сжатый кулак:

— Этого я ей не могу простить. Не могу!

Что отвечать? Что делать?

За пианино.

— Хочешь, папа, я сыграю тебе симфонию, которую я сам сочинил?

— Конечно.

Играет.

И черт возьми, я что-то нахожу в его игре — и вроде бы настроение, и даже какую-то тему. Еще бы! Играет-то сын. Мой сын. И мне конечно же хочется найти это «что-то».

— Хорошо, — говорю, — ты бы записал ее.

— Это мне еще очень трудно, папа. Тут ведь у меня соль субконтроктавы, а я не знаю еще, сколько надо добавочных линеек, чтоб записать эти ноты… Но я скоро все это узнаю и тогда запишу. Подождешь? Ты можешь подождать?..

Готовится к зачету на скрипке. Кое-что не получается так, как хотелось бы. Снова играет, и снова не получается. Садится на диван и чуть не плачет.

— Не волнуйся, — говорю, — у всех музыкантов что-то может не выходить, даже у самых великих. А мы с тобой начинающие. Отдохни, и начнем сначала… Вот послушай стихи, они нам сейчас очень подходят. «Какое б горе мелких неудач, какая бы беда ни удручала, руками стисни горло и не плачь. Засядь за стол и все начни сначала». Понял? Вот так написал Константин Симонов.