После ужина пошел я к товарищу на пятый этаж. Максим остался в комнате играть. Когда я вернулся, дверь нашей комнаты была заперта. Постучал — ответа не было. Постучал сильнее — молчание. Где же он?

Я спустился в вестибюль, обошел все его любимые уголки — Максима нигде не было.

Я заволновался: где сын? Может, у моря? Но один, без меня, он никогда не уходил к морю. И вообще у нас с ним был уговор: если он куда-нибудь хочет пойти — он сообщает мне об этом. Так же, как и я ему. И ни один из нас никогда еще этот уговор не нарушал.

И все же я пошел к морю. Максима на берегу не было.

Между тем уже темнело. Что делать? Я снова и снова обходил все места, где он мог быть. Узнав, что я ищу сына, у вестибюля собрались чуть ли не все отдыхающие. Никто за весь вечер не видел Максима нигде.

Все переполошились. Один вызвал директора Дома творчества. Другой сидел в вестибюле и обзванивал всех, кто отдыхал с детьми. Наконец предложили поднять на поиски пограничников.

— Нет, — сказал я. — Мы живем на втором этаже. Можно забраться к нам с крыши столовой.

— Да, в самом деле. Может, он дома?

— Но он никогда не засыпал рано, — сказал я.

— Да и потом, ему же звонили — он бы ответил…

Мы легко взобрались на крышу столовой. Я подсадил мальчика-узбека, соседа по столу, до карниза второго этажа. Через минуту он был уже в нашей комнате — дверь из лоджии, на счастье, была не закрыта.

Еще через минуту, которая мне показалась вечностью, он вышел в лоджию и тихо сказал:

— Дядя Миша, Максим спит. Вот вам ключ — я вынул из скважины.

Когда мальчик спустился с лоджии, я расцеловал его.

Потом у вестибюля кто-то целовал меня. Кого-то обнимал я.

— Ой, слава богу!..

— Я так и знала, что он спит!..

— Но вы такой молодец! Вы такой спокойный!..

Вскоре все разошлись. Я остался один на площадке перед домом и разрыдался. Стоял один и плакал навзрыд. Где-то в глубине души были и страх утраты, и счастье нового обретения сына.

Потом я пошел к себе. Максим лежал на боку и, полуукрытый одеялом, крепко спал, запрокинув слегка голову.

Сказал я ему, что хочется мне написать повесть под названием «Музыкальная история». Сказал, что у меня все продумано уже.

— Хочешь, я узнаю, как ты начнешь ее?

— Конечно.

— Так вот. Ты смотришь, как я занимаюсь на скрипке, вспоминаешь свое детство, свою мечту о музыке… Вот так.

— Правда. Я действительно так хочу начать. Хотя, сынок, это уже штамп…

— Все равно это довольно хороший способ, папа, — начать с конца. Получается очень интересно.

Снова дома, в Москве. Смотрели кинофильм «Дон Кихот». Сначала Максим смеялся. Потом становился все сосредоточеннее и серьезнее.

После фильма ушел в ванную. Нет и нет. Подхожу к двери — закрыто. Стучу — не открывает. Еще раз стучу.

— Сейчас, папа.

Открывает дверь и, пригнувшись, пряча глаза, убегает в мою комнату.

Прихожу туда — плачет. Утираю слезы. Обнимаю, прижимаю его к себе.

— Что такое? Почему ты плачешь?

— Ты понимаешь, папа? Что же это они так… с Дон Кихотом?.. Он же хороший человек. Значит, правда не всегда может выстоять перед враньем?..

— Это, сыночек, зависит от силы правды.

Привожу ему примеры победы справедливости.

— А Сервантес написал роман, чтоб и о себе сказать?

— Конечно, — говорю, — и тоже, видишь, победил, раз книга дошла до нас и заставляет людей плакать.

Понемногу успокаивается.

1 сентября 1976 года. Мы с Максимом идем в школу, во второй класс. Мать только проснулась. Накинув халат, она вышла с нами и, помахав рукой, направилась к каналу купаться.

Повсюду встречаются стайки нарядных ребят.

Пришли во двор школы перед самым митингом. Цветы и ребятишки. Ребятишки и цветы.

Максим поманил меня нагнуться и прошептал на ухо:

— Ты почти один-разъединственный проводил меня, а то все мамы…

Поцеловал в щеку и заторопился к своему классу, который уже построился у подъезда школы.

Трудно дается зарядка — делать ее каждый день. Но после разговора с Максимом, намеков на его лень, он входит однажды утром, в полвосьмого, ко мне.

— Папа, я сделал зарядку и обтирание. Такой, знаешь, холодной водой!

— Очень рад. Молодец.

— Теперь я каждый день буду это делать.

— Ну, дай бог, — отвечаю.

Вечером снова мне говорит:

— Знаешь, утром я делал обтирание и зарядку.

— Допустим, сначала зарядку, — уточняю я, — а потом обтирание.

— Конечно, — отвечает Максим. — Ты меня поймал на логике, папа.

— Да нет, я просто так, — говорю. — Вот хорошо бы и завтра тоже: и зарядку, и обтирание. Да еще без моих понуканий. А?

— Ты в самом деле хочешь этого? — спрашивает сын.

— Конечно. Это же совершенно необходимо каждому человеку. Вспомни своего любимого Суворова!

На другой день снова встает ровно в семь, делает зарядку и обтирание.

— Вот видишь, папа, я и сегодня сделал все, как надо. Это уже второй день. Ты удивлен?

— Нет, меня это не удивляет. Я знаю: ты понял нужность этого. Ты ведь днем лучше себя чувствуешь. Правда?

— Я так и знал, что ты понимаешь меня, — отвечает Максим. — Но вот почему я себя позже понимаю, чем ты меня?.. Вот что меня занимает… А зарядку и обтирание — будь уверен, папа! — я буду делать всю жизнь!

— Что ж, — говорю, — слово мужчины есть слово мужчины.

И правда, уже месяца два он верен своему обещанию.

Встретился нам на набережной рыбак. Он остановил нас, опустил с плеча свои снасти, достал из садка окуня с ладошку и протянул его Максиму.

— Держи!

Окунь еще шевелился.

— Давай поспешим домой, поместим его в воду, он оживет совсем, — сказал я.

— Ага! Давай!

Побежали. Максим держал в руке подрагивающего окуня и все выкрикивал:

— Смотри, папа, жив! Эх, добежать бы!..

Щеки раскраснелись. Запыхавшись, перелетел через ступеньки. Ворвался в коридор и сильно нажал на кнопку звонка.

Не раздеваясь, быстро налили в таз воды. Максим опустил туда окуня. Он понемногу отошел, перестал всплывать кверху брюхом и вскоре начал плавать в тазу, шевеля плавниками.

Максим ликовал. Трогал пальцем красноватые плавники. Торжествующе поглядывал на меня.

— Все равно он умрет, — сказал подошедший дедушка Петя.

— И пусть. А пока живет! — недовольно ответил Максим.

— Ну, ладно, — сказал дедушка. — Потом тебе бабушка Груня зажарит его. У-у, какой он вкусный, жареный окунь.

Максим промолчал.

А минут через десять подошел к бабушке.

— Когда окунь умрет, ты можешь зажарить его. Но есть его я не буду.

Пошли погулять перед сном.

— Папа, почему небо такое темно-багрово-бордовое какое-то?

— Понимаешь, — объяснил я, — там, далеко от нас, огни Москвы. Нам их за деревьями не видно. Вот от них такой цвет неба.

— Папа, а ты видишь звездочку?

— Нет, не вижу. Пасмурно ведь. Небо в тучах.

— А знаешь, папа, в Мальтинии есть такая примета. Если человек даже в пасмурную ночь видит звезду, значит, его ждет что-то необыкновенное. Понимаешь? Вот я сейчас вижу.

Он стоял на земле, вскинув голову, и, я верю этому, он видел звезду.

Вернулся я с работы. Отдохнул малость. Проверил, как Максим выполнил домашнее задание. Потом достал пластинку с рассказом о жизни и творчестве композитора Бетховена и поставил ее на диск проигрывателя.

— Давай погасим свет и послушаем.

Согласился. Улеглись на диван. Слушаем. Изредка я шепотом пояснял темы «Аппассионаты», «Лунной». Сын молча сжимал мне руку.

Так прослушали всю пластинку. Максим встал, включил свет. Бережно снял пластинку с диска, вложил ее в футляр и закрыл проигрыватель.