А еще он меня любит.

И придерживает передо мной дверь.

Я медленно поднимаюсь. Медленнее, чем вчера. Я чувствую что-то вроде накопившейся усталости, а еще такое ощущение, что из меня истекает моя собственная субстанция. И физическая, и душевная. Абсолютная пустота. Когда ты пуст, ты ничто. Что я? Не мать, в любом случае. А может, все-таки мать? Достаточно ли нескольких недель беременности, чтобы считать себя матерью? Оправдывает ли мертвый ребенок полученный опыт? Я вспоминаю того сволочного гинеколога, который дежурил в ночь, когда у меня случился выкидыш. «Заведете себе другого, мадам». Я чуть в горло ему не вцепилась, чуть не заорала прямо в лицо, сколько мне пришлось вынести, чтобы заполучить этого, и что, возможно, мой младенец — единственный, которого жизнь согласилась подарить мне. И никакой другой никогда не заменит его. Даже собаке такого говорить нельзя. Даже собаке. Я бы до крови укусила руку этого типа, который попытался смахнуть мое горе парой слов, как смахивают крошки со стола после еды.

Даже собаке…

У меня есть время. У меня полно времени. У меня есть вся жизнь, чтобы подняться посмотреть на козерогов. Бабетта вернется только после полудня. Я поем наверху, вместе с животными.

Дорогу я знаю наизусть, и мною движет двойная надежда: снова увидеть гору Монблан и найти вчерашнее стадо. Нет, три. Спустившись, знать, в какую сторону идти дальше. Не могу же я навечно остаться наверху. Хотя?

Хотя…

На ходу я размышляю. Думаю о людях, которых оставила позади, о Малу, от которой мне не следовало отдаляться. Она была моим маяком, а Лоран завязал мне глаза. О Ромео, который оказался рядом в самый тяжелый момент моей жизни, — что и я когда-то сделала для него. И от него тоже я не должна была отдаляться. Но какой у меня был выбор? Мне приставили нож к горлу. Я снова думаю об Александре, о Бабетте. Это и есть настоящие друзья. Те, кто остается с тобой, даже когда ты уходишь, и которых ты вновь обретаешь — неделю, месяц, год или пять лет спустя. Я стараюсь не злиться на себя, отогнать сожаления и укоры совести, но это невозможно. Я страшно зла на ту, кем была все эти годы, на свою мягкотелость, на слепоту, которые и обеспечили свободу действий той акуле. Я была бедняжкой. Этакой доброй дурочкой. А ведь вокруг меня были потрясающие люди, и одна-единственная сволочь вытеснила всех. Заняла даже мое собственное место. Может, именно поэтому меня так манит простор. Необъятность гор и озера. Чтобы я могла немного потянуться, чтобы мое существование обрело былую гибкость, чтобы я перестала замыкаться в себе. Большой Взрыв. Осторожней, люди, как бы вас не обрызгал фонтан той жизни, что возвращается в меня.

Я дышу.

Я дышу почти безмятежно. Воздух вершин беднее кислородом. Но все зависит от того, о каком кислороде речь. Чистый воздух и покой действуют на меня почти как наркотик. Переливание в вены солнца, встающего над вершинами, капельница ручейков, бегущих между скальными глыбами, пластырь запаха диких животных, избавленных здесь от человеческой суеты. Может, я сама одичаю. А возможно, именно одичавшей я и была последние годы, а сейчас снова возвращаюсь к цивилизации.

Но для начала я снова повидаю козерогов. Вот они мне и скажут, куда идти дальше…

Склон крутой и неровный, но позволяет подниматься быстро. Я привычный. Не считая нескольких мышц, которые все еще побаливают — память о том несчастном случае, — я обрел свою прежнюю физическую форму. Кинезиолог из центра реабилитации говорил, что если основа хорошая, то и прежние способности вернутся быстрее. Я пролил немало пота, чтобы вернуться в строй. День, когда медицинская комиссия признала меня годным, стал одним из самых прекрасных в моей жизни. Потому что он означал, что прошлое позади, и страдал я не зря, и будущее вновь светло. И я снова смогу спасать жизни. Начиная со своей собственной.

Еще б я не смог подняться меньше чем за два часа…

Я миновал высокогорное шале, озеро де ля Каз, заметил палатку, которую надо забрать на обратном пути, и уже почти добрался до Ворот Оша. Я двигаюсь так быстро, что слышу, как позади меня на крутом склоне осыпаются мелкие камушки. Пусть я совсем запыхался, но они уже близко, пресловутые Ворота, на этом плато, которое описала мне Бабетта, с озером внизу и перевалом Павис в самом конце.

Я сразу узнаю ее. Это она, я различаю ее силуэт, конечно крошечный, ведь она далеко, но точно ее. Она стоит с поднятыми руками. Через несколько секунд я вижу, как она берет разбег и исчезает в пустоте.

У меня вырывается вопль, который я и не пытаюсь сдержать: «Джулье-е-е-е-ет-та-а-а-а-а-а-а». Эхо подхватывает хором с другой стороны ущелья, пока я несусь по крутой тропе.

Джулье-е-е-е-е-ет-та-а-а-а-а-а-а.

Джулье-е-е-е-ет-та-а-а-а.

Джулье-е-е-ет-та-а-а-а.

Джулье-е-ет-та-а-а.

Джулье-ет-та-а.

Джульетта.

Я и не гляжу на Монблан, я гляжу только под ноги, чтобы ускорить бег и добраться до другого края как можно быстрее. Она прыгнула. Слишком поздно, я опоздал на четверть часа. Заставляю себя не реветь, чтобы окончательно не сбить дыхание. Заставляю, но безуспешно. Я знал, что должен был выехать раньше, должен был оставить сестренку в ночи. Грелкой заделался! Я корю себя, я так корю себя. Неужто все ради вот этого?! Нет, вовсе не Александр великий мудила. Два или три раза я едва не упал, но мне было начхать. Пусть упаду, тогда хоть не увижу ее разбитое тело у подножья скалы и не должен буду признаться себе, что даже помочь ей не сумел. Что в моей карьере спасателя жизней меня постигла неудача с одной — самой важной.

Мне не хватает воздуха, даже становится интересно, как это я еще способен двигаться вперед, но быстро прикинув оставшуюся позади дорогу, я понимаю, что уже добрался до уровня второго перевала, того, с которого, как я видел, спрыгнула Джульетта. И снова не отрываясь смотрю под ноги, чтобы не споткнуться.

Сначала тропинка становится землей и травой, потом ровной и гладкой, я снова поднимаю голову, пытаясь определиться, где нахожусь, и тут вижу ее. Она бежит в моем направлении. Ремейка «Мужчины и женщины» на горный лад не получится, и «Шабадабада»[38] за кадром не зазвучит, потому что я валюсь на землю, почти теряя сознание.

— Ромео? — удивляется она, становясь рядом со мной на колени.

— Вы… вы… живы!

Я едва выдавливаю слова, настолько мне не хватает воздуха, настолько я испугался, настолько я заново задышал сердцем.

— Ну конечно жива. А почему бы нет?

— Я… я… видел… как вы… прыгнули…

— Я шла посмотреть на козерогов. Склон с той стороны пологий, я просто спрыгнула с большого камня. А потом услышала этот вопль. Вы их напугали, и они скрылись в горах.

— Их страх… чепуха… по сравнению… с моим.

— Вы пришли…

— Я подумал, что опоздал.

— Ну же, придите в себя, я в порядке.

— Вы в порядке? Правда?

— Ну, в большем порядке, чем если б спрыгнула со скалы. В остальном я оправляюсь, но медленно. Мне приятно, что вы здесь. Как вы меня нашли?

— Малу. Ваше письмо. Она сразу подумала о Бабетте и Александре.

— Вы с ними встречались?

— С Александром вчера. Я с вами разминулся совсем ненамного. А когда я появился у Бабетты, вы уже ушли. Я спал в машине у ее дома. Утром она показала мне дорогу, где вас найти.

— Мне правда очень приятно. Вам лучше? Хотите воды?

— Уже лучше. Все нормально. Даже хорошо. Вы живы. Спасибо, Джульетта. Я бы этого не пережил.

— Мне это приятно.

Я полежал еще минутку с закрытыми глазами. Судороги, вызванные нехваткой воздуха, переходят в спазмы хохота. Я смеюсь. Смеюсь от радости.

Я нашел ее.

Она не прыгнула.