— Я звонила раз двадцать тебе на мобильник, но он отключен, и как, по-твоему, я могла бы дозвониться?

— Я всегда его отключаю, когда у меня совещание.

— А у тебя не должно было быть совещания.

Он поднимается со стула, хлопнув ладонью по столу, — что заставляет подскочить единственную присутствующую женщину, сидящую рядом с ним, — подходит ко мне и крепко хватает за руку, выталкивая в соседнее помещение.

— Извините, я сейчас вернусь. Она бывает немного нервозна, но вообще-то милая. Наверняка эти ее лекарства в голову ударили.

Я бросаю взгляд на его коллегу-женщину, которая кажется смущенной разыгравшейся сценой, но не осмеливается реагировать в окружении одних мужчин, те же обмениваются дурацкими одобрительными ухмылками. Я чувствую себя униженной в своем горе. Двойном горе.

— Начнем все сначала, ничего страшного, — тихонько говорит он мне.

— Да, через шесть месяцев, когда другие пары, которые отнеслись к этому более серьезно, которые не пропускали назначенных процедур, уже добились успеха. А я пока старею, теряю шансы, смотрю на огромные животы на улице и чувствую себя пустой. ПУСТОЙ!!!

— Это еще не причина, чтобы думать, будто тебе все позволено, и врываться вот так ко мне в кабинет. А если тебе что-то не нравится, то я просто на все плюну. Так что прекрати хныкать и возвращайся домой. Поговорим обо всем вечером. И не забудь зайти в магазин, холодильник тоже пустой!

Он выталкивает меня в другую дверь, и я слышу, как он бросает замечание, вроде бы про себя, что с женщинами вообще трудно ладить, со всеми их гормонами и эмоциями, на что собравшиеся отвечают смешками. Сотрудница тоже наверняка усмехается и делает вид, что оценила шутку, иначе сама рискует попасть в число женщин, набитых гормонами и эмоциями: надо быть сильным в этом мире акул, которым плевать на то, что чувствуют другие.

Мне хочется сменить обстановку. Я еду повидать Малу. Вот она-то сумеет окружить меня и нежностью, и участием.

Ее не было уже три дня.

Мне ее не хватает. Не знаю, ни где она, ни что делает. Не знаю, жива ли она еще, встает ли по утрам и ложится ли спать вечером. Я ничего не знаю, и мне ее не хватает. Зато я знаю ее: она способна замкнуться в своей пещере горечи и злости, а потом проснуться как ни в чем не бывало, будто все в полном порядке.

Мне ее не хватает.

Сестренка — смысл моей жизни, мое горючее, мой постоянно действующий стимул. Это неправильно. Правильнее было бы, если б смыслом моей жизни был я сам. Но так уж вышло. С Ванессой я знаю, зачем существую. Но не в данный момент. На сегодняшний день я ничего не могу ей дать, кроме лишних забот.

Иногда она меня тревожит. Говорит, что никто ее не любит, что лучше бы ей умереть или, еще лучше, никогда не рождаться. Напрасно я твержу ей, что люблю ее, она возражает, что между братом и сестрой это не считается.

А для меня считается, и очень даже. Даже больше, чем все остальное. И я продолжаю ей говорить, должна же она когда-нибудь услышать.

Через некоторое время я наверняка смогу пользоваться мобильником. А пока я по-прежнему почти неподвижен. Каждое новое крошечное движение, которое мне удалось, — победа. Именно так я это воспринимаю с того дня, как Джульетта вправила мне мозги, заявив, что я слишком негативно настроен.

Принято к сведению.

Но иногда нестерпимо сознавать, на какую ничтожную малость я пока способен. Только думать и чувствовать — всего остального я лишен. Поэтому я думаю и чувствую с утроенной силой, чтобы уравновесить.

Мне ее не хватает.

Мне не хватает их обеих.

Зайдя в столовую, Малу тут же замечает медсестру, склонившуюся над пожилым мужчиной, сидящим немного в стороне. Она держит его за руку. Он, кажется, плачет, но делает все, чтобы это скрыть: гримасничает, неловко утирает глаза обшлагом рукава.

Малу и людские напасти. И постоянная потребность попытаться утешить. Поэтому она тихонько приближается, попутно захватив какой-то журнал, и устраивается как можно ближе к пожилому месье. Не подавая вида. Но сгорая от желания все разузнать.

— Что у вас случилось? — спрашивает медсестра.

— Получил плохое известие.

— Расскажите.

— Это мой правнук. Он пожарный. Упал с восьмого этажа.

— Он выжил?

— Да, но вроде бы в ужасном состоянии. Его жизнь вне опасности, но что с ним дальше будет?

— Он выздоровеет. Главное — верить. Ведь он мог погибнуть.

Медсестру прервала коллега, которой срочно потребовалась ее помощь. Тепло протянутой руки не длится долго, когда персонала катастрофически не хватает.

Но за чем дело стало, у Малу тоже теплые руки. Она небрежно откладывает журнал, который в любом случае и не думала читать, и ждет, пока медсестра выйдет из помещения, чтобы придвинуть свой стул поближе к старику.

— Я случайно услышала обрывок вашего разговора. И увидела, как вам грустно. Мне очень жаль, что такое случилось с вашим мальчиком. Скажите, а его не Ромео зовут?

Когда я пришла на дежурство после двух дней отдыха, меня ждали две приятные неожиданности. Во-первых, я дежурю вместе с Гийомом, которого срочно вызвали подменить заболевшего коллегу, и хотя его предупредили только в шесть вечера, он все равно умудрился принести выпечку. В свободное время он не вылезает из кухни, даже в выходные. А может, особенно в выходные.

Второй приятной неожиданностью оказалось то, что, когда я зашла поздороваться с Ромео, он улыбался. Наверно, подумал, прикинул, понял и продвинулся вперед. Завтра он нас покидает. Несколько дней мы не увидимся, а потом я встречусь с ним уже в травматологии — остается надеяться, что у него не случится какого-нибудь осложнения, из-за которого его отправят в другое отделение. В конце концов, я к нему привязалась.

— Это нехорошо, ты же знаешь!

— Да знаю я, Гийом. Но как ты умудряешься действовать наперекор тому, что чувствуешь?

— Я не чувствую, так что не с чем бороться.

— Я тебе не верю.

— А я стараюсь не поддаваться.

— Расскажи мне, как.

— Такое не объяснить. Но я не люблю привязываться. Когда привяжешься, потом приходится отрывать от себя, а это иногда больно.

— Но можно ведь и привязаться к кому-то, и потом не мучиться от расставания.

— Думаешь?

— Не знаю.

— Пока ты не влюбляешься в своих пациентов, ладно уж, привязывайся, пускай. Но я на страже, имей в виду.

— Привязаться и влюбиться — разные вещи.

— Грань иногда очень тонкая.

— Не для меня.

— Хочешь миндальное печенье?

— Смотри, например, я очень привязана к тебе, но при этом совсем не влюблена.

— А жаль, — заметил он, улыбаясь.

— Перестань.

— С какой стати. Я очень люблю, когда ты краснеешь.

— Я не краснею.

— До ушей. Хочешь зеркало? Это ты не ко мне привязана, а к моим кулинарным творениям.

— Ты заставляешь меня краснеть и толстеть — и горд собой?

— Желаю тебе потолстеть по другой причине, моя дорогая.

Мы устроились в комнате для персонала, и кофе полился рекой. Приятные минуты. Дежурство и на этот раз спокойное. Я смотрю в никуда. Гийом заполняет бумаги. Мои глаза останавливаются на нем. Он сосредоточен, брови нахмурены, на лбу пара морщин. У него тик. Его челюсть непрестанно подергивается. За внешним спокойствием этот человек скрывает постоянное напряжение. Не знаю, что у него там, за фасадом. Говорит он очень мало. Иногда мне хочется быть такой же, как он. Не испытывать потребности исповедаться перед кем-то и в то же время не страдать от того, что все держишь в себе. Но кто сказал, что он не страдает? Кто сказал, что молчаливые люди не страдают? Что они не замыкаются в своем молчании, чтобы соответствовать навязанному им обществом образу? Плакать нельзя, смеяться — едва-едва, любить или привязываться запрещено, гнев должен быть сдержанным, а радость всегда подозрительна, о нежности и говорить нечего. Глядя на него, я вспоминаю о паре намеков, которые он недавно себе позволил. Казалось, он имел в виду: жаль, что я не хочу отдать свою любовь другому человеку, а разница в возрасте ничего не значит. В итоге я задаюсь вопросом, что он, собственно, имел в виду.