У них дома все убрано, прямо образцовая квартира. Ее развеселило, когда я это сказала. Она объяснила, что ее друг не выносит беспорядка. А я вот не выношу порядка. Если я могу пройти в своей комнате по прямой, значит что-то не так. Но не думайте, в моем бардаке есть свой смысл. Я всегда все могу найти. Кроме коробочки с пилюлями. Потому я и залетела.

Но теперь я спокойна. Мне поставили имплант в руку. Если повезет, у меня даже месячных не будет. Так что на три года я могу быть спокойна. Вообще об этом не думать. А раз уж он вшит под кожу, я не рискую потерять его в своем бардаке. Я не знала, что есть такой способ. Это Джульетта мне объяснила, и она же отправила к акушерке, потому что гинеколог, который занимался моим абортом, не захотел мне его ставить. Слишком молодая, сказал он. Он наверняка думал, что я слишком молода, чтобы трахаться, точно! А Джульетта — я чувствовала — не хотела, чтобы такое со мной случилось еще раз.

Так что теперь мне будет не страшно спать с Рафаэлем, ну и с другими, иногда.

Вот только теперь все сложнее. Я вроде как под колпаком и должна возвращаться вовремя. Раньше было проще, когда мой брат уходил на службу. Вся квартира оставалась в нашем распоряжении. А с другой стороны, он мне сейчас действует на нервы, в смысле Раф. Он все время крутится вокруг новенькой, с того момента, как та появилась пару недель назад. Стоит ей провести рукой по своим длинным волосам, и парни падают, как мухи со стекла, и так и остаются валяться на подоконнике. Жалкое зрелище. Что такого есть у нее, чего нет у меня?

Кстати, решено: я стану медсестрой. И ничто меня не заставит передумать.

Ничто!

Вот и настал великий день, которого так ждала Малу. Ее паломничество. Еще одна тайна, в дополнение к «Париж-Бресту». Она всегда отказывалась объяснить, почему для нее это так важно, но каждый год 20 мая она непременно хочет забраться на крышу страсбургского собора. Триста тридцать две ступеньки, которые необходимо преодолеть ее ногам в дополнение к восьмидесяти четырем годам, которые они уже преодолели. Ритм подъема будет задавать она. И ничего не поделаешь, если с каждым разом он занимает все больше времени. Она не уступит. И не это испытание убьет ее. Точно не это. Поэтому я от всего сердца соглашаюсь.

Погода великолепная. Странно, но уже многие годы именно 20 мая оказывается прекрасным днем. Пойди пойми. Малу утверждает, что случайностей не бывает, и раз ей необходимо видеть сверху как можно дальше, значит небо должно быть чистым, а метеопрогноз благоприятным, и достаточно просто попросить.

Ну, если она так говорит…

Хотя я вот чего только не просила у жизни, и пока ничто не сбылось. Можно было б и ко мне прислушаться, верно?

Бабушка предложила зайти за ней пораньше. Последнее время она ощущает усталость и понимает, что восхождение потребует от нее еще больших усилий, чем в прошлом году. Всякий раз она говорит себе, что этот — последний, но ее это только раззадоривает. Придет день, когда очередное восхождение окажется действительно последним. Я стараюсь об этом даже не думать, настолько сама мысль надрывает мне сердце. Но Малу уже взяла с меня обещание, что я продолжу традицию, даже когда у нее не останется сил меня сопровождать.

Она готова. Как всегда элегантная, даже в кроссовках. Плиссированная юбка с облегающей блузкой, спасительные компрессионные чулки и… кроссовки «Найк», купленные три года назад, которые верно служат ей везде, где имеются крутые — для нее — подъемы.

Обожаю ее.

Мы поставили машину на нижнем уровне паркинга Гутенберг, в сотне метрах от собора. Сегодня мы путешествуем по вертикали, ни к чему добавлять еще и километры по горизонтали. Приветствуем пожилого месье на кассе, который волей-неволей стал старым знакомцем, и начинаем подъем вместе с другими посетителями. Я держусь строго позади Малу, чтобы не оборачиваться каждую минуту, рискуя ее рассердить. Она останавливается, и я останавливаюсь. Молчаливое соглашение. Пока что обходимся без остановок…

Она выбрала медленный, но размеренный ритм. Главное — не нарушать его. Мне кажется, этот подъем — словно отражение всей жизни самой Малу. Она никогда не останавливалась. Даже в доме престарелых она продолжает свой путь. Она умрет, если остановится. Малу не может умереть. Думаю, мой мозг не в состоянии вместить эту данность.

Я приостанавливаюсь на несколько мгновений, чтобы ответить на сообщение Лорана, который спрашивает, когда я вернусь.

Вечером, когда закончится наш священный день…

— Ты отстаешь, моя сладкая! — раздается далекий голосок с верхних ступенек.

Она ничего не упускает… Я легко догоняю Малу и замедляю шаги, добравшись до ее уровня.

Я тоже люблю это восхождение. Кружить, кружить, кружить по винтовой лестнице и видеть через окошки, прорезанные в камне, окружающие дома, постепенно поднимаясь выше их крыш. Идти по прямому коридору с тем же ощущением, что кружишь, пока снова не оказываешься на неизменной винтовой лестнице. Касаться пустоты, едва осмеливаясь опереться о стены из страха, как бы они не обрушились с нами вместе, хотя они стоят здесь уже века!

Наконец мы добираемся до плоской крыши. Пришлось делать многочисленные остановки, чтобы Малу могла перевести дух. Всякий раз мы пропускали идущих за нами людей, чтобы не создавать пробку. Последние десятки ступеней тяжело дались ногам, и Малу постоянно замирала. Но вот мы наконец наверху, и я увидела, как от радости у нее заблестели глаза и порозовели щеки. Не в этом году она подведет черту, и это очень добрый знак.

Перед нами простираются Страсбург и Эльзасская равнина. Воздух настолько прозрачен и светел, что можно разглядеть даже Вогезы и Черный лес. Во времена моего детства можно было наклониться и увидеть, что там внизу: смотришь на землю, и возникает ощущение необъятности. А еще ноги от пустоты становятся ватными. Сегодня эта необъятность ограничена решеткой, вид уже совсем не тот, она не дает наклониться, и почувствовать головокружение, и увидеть внизу людей, копошащихся, как муравьи под огромным камнем, который кто-то приподнял.

Необъятность ограничили из-за самоубийств — в частности, чтобы защитить зевак на паперти, которые рискуют оказаться раздавленными семьюдесятью килограммами уже мертвой плоти, от которой отказалась уставшая душа. Решетка отчасти понятна. Но все равно жаль. Когда я делюсь с Малу своими размышлениями, она даже не дает себе труда ответить. Я прекрасно знаю, что когда мы здесь, она как бы отсутствует. Поэтому даю ей спокойно подумать, глядя вдаль. Необъятность внутри нее, и не знаю, какая решетка могла бы ее ограничить, если она вообще существует.

Думаю, что не существует.

Потом она спрашивает, как у меня дела.

Зачем мне ей врать?

— Мне кажется, что я угасаю по мере того, как пытаюсь дать жизнь — жизнь, которая не желает обосноваться во мне…

— Ну так дай время времени, чтобы все шло по порядку.

— Да, это верно.

— А как та малышка, с которой ты ходила к врачу из-за жизни, обосновавшейся в ней вопреки ее желанию?

— Нам назначили время второго визита, мы сходили, потом я привезла ее к себе. Удачно совпало, что Лоран был в отъезде. Он не любит, когда кто-то приходит, особенно с ночевкой, и тем более если они незнакомы.

— Знаю.

— А тут еще аборт, можешь себе представить.

— Даже не осмеливаюсь.

— Хорошо, что мы были вместе. Ей было страшно и больно, и кровотечение сильное. Я ее успокоила, объяснила, что и должно быть сильнее, чем при месячных, что все это нормально. Мы прикинули разные способы предохранения. Я ее убедила выбрать наиболее эффективный метод, чтобы такое больше не повторилось, и мне удалось договориться с твоей акушеркой «14 Июля» о визите на следующий день. А потом мы поговорили о ее брате. Она выложила все, что у нее на сердце. Этот страх, что он умрет и она снова окажется в приюте. Я утешила ее, как могла, но она прекрасно понимает, что все может перемениться в одно мгновение. Грустно такое видеть.