Пастернак, как уже говорилось, плоть от плоти культурной элиты России рубежа XIX – XX веков. Смена курса культуры, смена «вех», – от Толстого, передвижников и «могучей кучки» – через импрессионизм, символизм и музыку Скрябина – к искусству модерна, философской самодеятельности и футуристической словесности, – все это и «вехи» личной биографии Пастернака к моменту выхода его первого поэтического сборника в 1914 году. Назывался он претенциозно – «Близнец в тучах», что отвечало тогдашней литературной моде (ничуть не хуже двусмысленного «Облака в штанах» или какого-нибудь «Полутороглазого стрельца»). Пастернак впоследствии стыдился своего дебюта, но ничего не мог поделать с популярностью хрестоматийного стихотворения «Февраль. Достать чернил и плакать!», над которым обрыдалось не одно поколение любителей поэзии и графоманов.

Характерно, что к поэзии Пастернак обратился с третьей попытки. Вначале он все сделал, чтобы стать музыкантом и композитором наподобие Скрябина, совершенно культового в те годы в артистической среде. Отказаться заставило отсутствие абсолютного слуха. Тогда он всерьез увлекся философией и после нескольких лет обучения в Московском университете устремился в Марбург в Германии, где преподавал неокантианство другой тогдашний кумир. Однако в последний момент Пастернак испугался скучной академической карьеры и превращения в одного из «скотов интеллектуализма», по выражению из его письма. Тем более, что к тому времени он уже пописывал стихи.

Судьбоносными для его стихотворства стали два момента. Личное знакомство после выхода первого сборника с Маяковским, который его потряс, восхитил и ужаснул своим «первородством» – смелостью таланта, темпераментом и, при сходстве литературной манеры, безусловным поэтическим превосходством. Следовало либо бежать, либо попытаться расподобиться с новым кумиром.

Не такой уже молодой Пастернак продолжал оставаться тепличным, оранжерейным существом до своей поездки Урал в годы мировой войны (призыву он не подлежал из-за хромоты после падения с лошади), где он пожил жизнью простых людей и поработал на пермских химзаводах. Прозвучит цинично, но в ссылках, в вынужденной изоляции поэты если не рождаются, то входят в силу: Овидий, Пушкин, Бродский, Пастернак и др.

До Урала у Пастернака встречались гениальные строчки в сырых стихах – таких как «Венеция», «Петербург», «Метель», кардинально переписанных им в 1928 году для переиздания сборника ранних стихотворений. Опрощение, чувство оторванности и заброшенности открыли в душе и словаре поэта некие заслонки и шлюзы. Из-под его пера стали выходить стихотворения, не требующие перелицовки (чем Пастернак «грешил» и в пике формы, и на склоне лет, неоднократно переписывая и редактируя сам себя, что не всегда идет стихам на пользу). Название книги «Поверх барьеров», вобравшей стихи до 17 года, указывало не столько на отказ от конфронтации (как мы обычно думаем), сколько на отрыв и полет, взятие барьера всадником (вспомним падение в подростковом возрасте с лошади). Отсчет своей поэзии без поблажек Пастернак склонен был вести с третьей книги «Сестра моя – жизнь», написанной после возвращения с Урала летом 1917 года и изданной пятью годами позднее. Это же надо было между двумя революциями, высовываясь в форточку, спрашивать:

К тому времени основные темы поэзии Пастернака уже заявлены. Как заклинание звучит: «За город, за город!». В жизнестроительном плане оно обернется поиском тихой гавани в разбушевавшемся мире и двадцать лет спустя увенчается созданием образа гениального Дачника в Переделкине, который…

Придется, правда, для этого сочинить и опубликовать в «Известиях» (1.01.1936) посвященный Сталину цикл стихотворений. История отношений поэта с вождем, в основном непрямых и подспудных, подробно и убедительно обрисована приятельницей Мандельштамов и Ахматовой Эммой Герштейн в ее мемуарах. Как и Булгакову, с его злосчастным «мастером», Пастернаку его почти несуществующие отношения с всемогущим властителем рисовались некой мистической связью поэта-«тайновидца» с тираном-«гением поступка». Иллюзию эту Пастернак питал с 1932 по 1937 год, от гибели Аллилуевой до начала массовых репрессий.

Основания для такой жизненной позиции диктовались поэту его женственной и отчасти мазохистской психической конституцией, что находило отражение в стихах («бей меня влёт», «переправляй», «клади под долото», «рубцуй!», «секи!» и проч.).

В разные годы Пастернак предлагал различные определения Поэзии, сводившиеся тем не менее к экстатическому песнопению самой Природы:

В принципе, все это Фет, заговоривший тютчевскими афоризмами. «Тютчевская» философичность в Пастернаке изначально боролась с «фетовской» стихийностью и осилила ее, когда года стали клонить к «суровой прозе». Беда только в том, что проза поэта не была суровой, напротив. Еще в середине двадцатых годов прирожденному лирику Пастернаку захотелось «украситься эпическими перьями», по злой шутке того времени, и пять лет он упорно занимался сочинением историко-революционных поэм и «романа в стихах». Трудно сказать, сколько было в этом прогрессирующего «двоемыслия» и сколько «амбивалентности» (в терминологии Бродского). Без мимикрии думающему человеку становилось невозможно остаться в живых.

После войны Пастернак продолжил это дело, поменяв только плюс на минус в романе «Доктор Живаго» – своем opus magnum, главном труде жизни, как он полагал. И в поэмах двадцатых годов, и в послевоенном романе встречались восхитительные фрагменты, части, эпизоды, стихи, но в целом, увы, это были сочинения провальные, эпигонские и фальшивящие в самый неподходящий момент. Ничего удивительного в том нет, достаточно вспомнить пастернаковские стихи фронтового периода или немыслимое по дурновкусию его обращение к солдатам в окопах. Ничем, кроме фатальной неспособности к гибели (похоже, из судьбы Маяковского Пастернак сделал выводы), не объяснить такого понижения собственного уровня. Или неосознанного перехода в другой жанр и даже род искусства – жанр идеального сценария для киномелодрамы.

Отказ от правил эпического повествования и поэтический субъективизм спасли его замечательные мемуарные книги «Охранная грамота» и «Люди и положения».

Поэтому для читателей Борис Пастернак был и остается «пронзительнейшим лириком» советской эпохи (по выражению, кажется, Саши Соколова) и апостолом лиризма как такового в русской и мировой поэзии.