Совершив два путешествия в прямо противоположных направлениях, чтобы создать условия для выхода на новый уровень письма, Чехов принимает следующее совершенно безошибочное и плодотворное решение. Скрепя сердце взяв у Суворина в очередной раз аванс, Чехов покупает наконец весной 92-го года усадьбу в подмосковном Мелихове, немедленно заложив приобретенную недвижимость в банке и под банковский кредит оформив рассрочку платежа, убив, таким образом, всех «зайцев» сразу и на много лет вперед (за исключением тех, что будут заглядывать с сугробов в окна и грызть весной кору на садовых деревьях).

Во-первых, отпала необходимость ежегодно снимать отнюдь не дешевую квартиру в Москве и дачу на юге. Во-вторых, семья, особенно престарелые родители, счастлива была обзавестись наконец собственным домом и хозяйством. Первую весну здесь Чехов переживает полной грудью, его письма превращаются в целомудренный и вдохновенный «дневник природы». Занятно, как увлеченно Антон Павлович пытается воспроизвести в Мелихове Юг – «маленькую Малороссию» под окном: колодец с журавлем (невидаль для местных мужиков), мальвы, сто саженцев вишен и пятьдесят кустов сирени (несмотря на самокритичность, – 31.03.1892: «Только и умею снег в пруд бросать да канавки копать. А вбиваю гвоздь – криво выходит», – за деревьями ухаживает он сам, как заправский ботаник). А в-третьих, Москва оставалась под боком, в трех часах езды, зато перестали мешать и отвлекать от литературной работы многочисленные московские приятели и знакомые.

Правда, вскоре стали докучать не менее многочисленные деревенские бездельники, тяжким бременем оказалась врачебная практика, навалились земские обязанности (тех, на ком можно воду возить, люди за версту чуют) – но нет худа без добра. Погружение в новую для него жизнь чрезвычайно обогатило Чехова как писателя не только запасом впечатлений, наблюдений, подробностей, но, главное, тем интимным знанием ее изнутри, которое было бы недоступно ему, останься он сезонным дачником.

Здесь, в Мелихове, проза и драматургия Чехова созревают окончательно, достигают предельной концентрации своих выразительных возможностей.

Уже выдвигалось исследователями предположение, что вторым по значению мотивом продажи обустроенного Мелиховского имения на исходе 90-х годов была исчерпанность литературного потенциала этого места для Чехова – оно не сулило больше ему ничего нового. (Успевший к тому времени войти в роль помещика отец, видимо, предчувствуя неизбежность продажи имения в силу изменившихся обстоятельств, не пожелал пережить еще одной перемены в своей жизни и участи и скоропостижно скончался осенью 98-го года; за несколько недель до того Чехов, кажется, впервые начал письмо к нему с обращения «Дорогой папа»). Главным же мотивом и причиной продажи мелиховской усадьбы явилась открывшаяся у Чехова весной 97-го года чахотка, восемью годами ранее за три месяца сведшая в могилу его брата Николая. О запустившем ее исподволь механизме – в двух следующих главах.

Первую зиму больной Чехов прожил за границей. Он чувствовал, что не все сделал как литератор, были еще планы, да и не хотелось умирать поносно обруганным драматургом после скандального провала «Чайки» на сцене главного императорского театра страны. Не говоря о том, что и нельзя было умирать, не обеспечив перед тем родных, не упорядочив финансовые дела, бросив на произвол судьбы и случая свое литературное наследие – разрозненные издания, затерявшиеся полузабытые публикации. Это требовало еще нескольких лет жизни как минимум. Врачи посоветовали ему для перемены климата голый каменистый Крым, начинавший в те годы входить в моду как курорт. И наконец, досадно было умирать, разойдясь с любовью в жизни на встречных курсах. В своей личной жизни Чехов был человеком, застегнутым на все пуговицы (тоже «в футляре»), его интимный и сокровенный дневник – это его литературные произведения. Но иногда он проговаривается и в письмах: «В своей жизни я был приказчиком, а не хозяином, и судьба меня мало баловала. У меня было мало романов, и я так же похож на Екатерину, как орех на бронепоезд… Я чувствую расположение к комфорту, разврат же не манит меня…» (Суворину 21.01.1895). Однако близкой подруги, спутницы жизни у него как раз и не было. Некоторые уверяют, что не было у него даже близких друзей.

Хорошо, а у кого они тогда вообще были?!.

Жены писателей – выдающихся писателей – особая тема, никто ею всерьез не занимался и специально не исследовал (конъюнктурные журналистика и беллетристика не в счет). В жизни Чехова есть ключевая фигура, которая на очень многие аспекты этой темы проливает свет – или отбрасывает тень, четкую, как вырезанный силуэт, – это Лика Мизинова.

Сильное влечение и влюбленность, несомненно, наличествовали с обеих сторон, обе стороны интриговала загадка характера партнера, и обе стороны после серии испытаний и по здравом размышлении забраковали своего партнера. Это неудивительно: сошлись два чуждых начала, два превосходных – каждый в своем роде – образца; природа и общество толкают их в объятия друг друга – идеальная пара, созданы друг для друга! – а они ни в какую. И провалили совместными усилиями старый, как все наше мироздание, спектакль.

Даже внешне они походили на лисицу и журавля (не говоря о канве и сути сказочного сюжета). Встретились два эгоцентриста: биологический и творческий. Ликой руководила женская природа – ей нравились знаменитые мужчины (т. е. особи высокого ранга, желательно наделенные творческим воображением, – поскольку лица свободных профессий пользовались особым престижем в чиновничьей полупатриархальной стране, а несвязанность государственной службой позволяла безраздельно завладеть их временем, превратив в жрецов собственной красоты), но их следовало покорить. Они обязаны были пройти испытание – в ходе игры «да-нет» доказать свою способность быть образцовым поклонником, мужем и отцом потомства. Однако искусный охотник на карасей, Чехов сам забрасывал наживку, подсекал и выпускал улов назад в реку, будто забавлялся с молодой девушкой.

Ее игру он видел, понимал ее цели (никаких, кроме природных, у нее, кажется, не было, но магия красоты влюбленной в него молодой женщины, сероглазой пепельной блондинки с гибким станом, наделенной смекалистым умом и острым языком, делала ее таким лакомым произведением природы и воспитания, что было бы неблагородно и безвкусно свести отношения с ней к заурядному постельному роману), ядро же его личности, как она ни тщилась, ускользало от ее понимания. У нее могло быть две версии: 1) слабак, не имеющий серьезных намерений; 2) одна соблазнительная видимость незаурядного мужчины, являющегося на самом деле хладнокровным служителем некого бесчеловечного искусства. И то и другое все равно не годилось.

Чехова восхищали, по его выражению, красота и щедрость замысла сотворившей Лику природы, смущал, однако, некий невидимый изъян произведения, заставлявший подозревать глубинное лукавство замысла, – позднее в рассказах он пытался объяснить то и другое сексистским характером воспитания своего века. Своей пассии он писал: «В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и в сущности я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили. Дальше, дальше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: позвольте моей голове закружиться от Ваших духов и помогите мне покрепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею» (28.06.1892). (Особенно любопытна здесь зооморфная метафора «бессознательного» – протофрейдистская догадка, ставшая клише шутейной поэзии XIX века). На что Лидия Стахиевна отвечала ему, подстраиваясь под принятый Антоном Павловичем тон: «А как бы я хотела (если б могла) затянуть аркан! покрепче! Да не по Сеньке шапка! В первый раз в жизни мне так не везет!». О, это была настоящая война полов! Но сердце имеет свои права, ему не прикажешь. Оба страдали, маскируя это подчас весьма колючей пикировкой.

В затейливой и разветвленной истории их отношений оказался пародийно задействован целый «интернацьонал». Польская красавица Лика Мизинова проверила свои чары на «правильно отреагировавшем» художнике Левитане, еврее черкесской внешности и темперамента. Ей удалось пробудить в Чехове ревность, но и только – русский журавль продолжил вышагивать в чоботах по своему болоту. Авансы без покрытия и безрезультатное хождение друг к другу в гости утомили обоих. И наступил момент, когда на сцене их вялотекущего, то распаляющегося, то берущего паузу романа (Чехов к этому времени завел в Москве любовницу-актрису, отнимавшую время, но не требовавшую расходования душевных сил) возник вдруг Потапенко – «бодрый талант», по определению критики, симпатичный и плодовитый беллетрист из Одессы, с замечательным, как у украинских певчих, голосом. Весельчак, душа компании, человек небездарный, неглупый и очень хорошо зарабатывающий, один недостаток – женат. Но слюноотделение образцовое, как у собаки Павлова (теория условных и безусловных рефлексов великого физиолога также еще дело будущего). Чехов оказался невольным свидетелем их решающей «спевки», когда они вдвоем приехали к нему в Мелихово с шампанским встречать Новый год. Чехов ненадолго уединился, чтобы написать и отослать письмо приятелю-редактору, начинавшееся так: «Сейчас приехали Потапенко и Лика. Потапенко уже поет», – а в постскриптуме приписано: «И Лика запела» (28.12.1893).