Всю неизрасходованную жизненную энергию Ницше направляет теперь на творчество, а ее излишки сжигает в непрестанных перемещениях и в долгих пешеходных прогулках. В своих странствиях он продвигается все дальше на юг, поближе к Средиземноморью. Он разлюбил холмы, леса и города Германии, полюбил Альпы и озера Швейцарии, но и их оставляет ради солнечной Италии и ее приморских городов. В зависимости от сезона и каприза он меняет как перчатки, места жительства и пансионы, обожает Венецию, где поселился Гаст, и бухту Рапалло под Генуей, но в конце концов останавливает свой выбор на Ницце, где двести двадцать солнечных дней в году. Сюда он чаще всего возвращается, здесь, среди итальянских простолюдинов на околице, ему живется лучше, чем где бы то ни было.

После двух тяжелых лет привыкания к одиночеству Ницше пережил наконец озарение (которое вполне может быть расценено и как первый симптом грядущего помешательства). В Швейцарских Альпах ему открылся мистический смысл архаичной доктрины Вечного Возвращения и явился легендарный Заратустра – древнеиранский пророк, основатель «зороастризма», автор «Зенд-Авесты». И хотя это было не видение, а лишь прозрение, Ницше разрыдался, словно вновь родился на свет. В своих записях он пометил это событие таким примечанием: «В начале августа 1881 г. в Сильс-Марии, шесть с половиной тысяч футов над уровнем моря и гораздо, гораздо выше всего человеческого». В стихах он зафиксировал случившееся так: «И в этот миг внезапно нас стало двое – / Мимо меня прошел Заратустра». В сентябре в горах неожиданно пошел снег, и Ницше спустился в Геную. В течение следующего месяца он трижды покушался на самоубийство.

Так его устами заговорил Заратустра. Надо учесть, что Ницше принимал наркотики, но в XIX веке это совсем не считалось пороком и рекомендовалось врачами. Малую порцию настоя индийской конопли он выпивал, чтобы заснуть, большую – чтобы подстегнуть себя (это то, о чем можно говорить с уверенностью). Ницше задавался риторическим вопросом: сколько пива в немецком протестантизме? Позволительно переадресовать тот же вопрос ему самому: а сколько конопли в том, что говорил Заратустра? Но сколько бы ни было, Ницше сочинил и издал частями в 1882–1884 годах самую знаменитую свою книгу – квазирелигиозную поэму, с которой прочно ассоциируется с тех пор его имя для всех. Книга резонанса не имела никакого. Заключительную четвертую ее часть он вынужден был напечатать за свой счет тиражом 40 экземпляров. Семь из них он разослал – столько оставалось у него читателей, включая родную сестру. «Заратустра» был ответом Вагнеру на его «Парсифаль», но Вагнер умер годом ранее в Венеции, а пророчества и поучения предтечи Сверхчеловека растворились в пустоте. И Ницше делает следующий шаг: «С этих пор я буду говорить, а не Заратустра», то есть не скандировать, а говорить по существу.

И здесь начинается самый интересный и плодотворный период творчества Ницше, когда его философия избавляется от диктата «художественных средств» и становится философией мысли, а не рупором лирического или идейного настроения автора.

Все работы Ницше последнего периода – это подготовка к главному труду жизни – opus magnum, за которым закрепилось название «Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей». Злая ирония состоит в том, что этот труд так и не был написан, только начат. Как если бы Творец принялся строить Солнечную систему, начиная с периферии, а когда дело дошло до светила, оно взяло да взорвалось. Примерно так и выглядит философское наследие Ницше. Присмотримся к нему внимательнее.

Ницше отвергал тяжеловесную основательность немецкой классической философии, требовавшую построения философских систем. Он склонен был к атакующему, афористически-эссеистическому и менее отвлеченному способу мышления, свойственному французской культуре (Паскаль, Монтень, Ларошфуко). Замысел «Воли к власти» возник у Ницше вскоре после написания «Заратустры», надо думать, как следствие неудовлетворенности. В это время он теряет самого родного и близкого человека – младшая сестра неожиданно выходит замуж и уезжает с мужем в Парагвай, чтобы основать там арийскую колонию (и это интереснейший побочный сюжет перипетий вагнеризма и ницшеанства: после Второй мировой войны в этой колонии нашли убежище многие нацистские преступники, в том числе концлагерный «врач» Менгеле, а к концу XX века, из-за изоляции и кровосмесительных браков, она превратилась в род богадельни для слабоумных). Некрасивой ссорой заканчивается двадцатилетняя дружба Ницше с профессором Лейпцигского университета Эрвином Роде. А тут еще землетрясение в Ницце!

Ницше записывает: «Какое нам дело до г-на Ницше, до его болезней и выздоровления? Будем говорить прямо, приступим к разрешению проблемы», – и в очередной раз набрасывает грандиозный план. Вчера – лицемерная мораль, сегодня – всеобъемлющий нигилизм, что завтра – где выход? Масштаб собственного замысла – «опыт переоценки всех ценностей»! – ужасает философа. Поэтому он начинает с «увертюры» и пишет работу «По ту сторону добра и зла». Слово «увертюра» здесь употреблено не случайно – Ницше, по его многочисленным признаниям, совершенно не мог существовать без музыки. Он и сам играл, импровизировал и сочинял весьма посредственную музыку (как справедливо парадоксальное суждение неопозитивиста Рудольфа Карнапа: «Метафизики – это музыканты без способностей к музыке»!). Но музыка имела на Ницше огромное влияние и свои собственные философские произведения он часто выстраивал как музыкальные сочинения.

На появление брошюры «По ту сторону добра и зла» вдруг реагирует один швейцарский критик, квалифицируя ее как сочинение анархиста. «Книга пахнет динамитом», – заключает он. Швейцария в те годы стремительно превращалась в питомник анархизма и терроризма. Воодушевленный откликом Ницше молниеносно отвечает своему критику работой «Генеалогия морали»: «Я отвергаю идеализацию мягкости, которую называют добром, и поношение энергии, называемой злом». «По ту сторону добра и зла», пишет Ницше, еще не означает «По ту сторону хорошего и дурного».

По существу, эти две полемические работы являются пролегоменами «Воли к власти», Ницше и сам так считал. Себя он называл «имморалистом», но писавший о его философии Евгений Трубецкой утверждал: «Последовательный имморализм есть вместе с тем совершенный индифферентизм. Такова была точка зрения Спинозы, который учил, что надо «не смеяться, не плакать, а понимать». Для всякого видно, что философия Ницше с ее «новыми скрижалями ценностей» не имеет ничего общего с таким индифферентизмом. В ней есть и радость, и грусть, и смех, и слезы, восхищение и негодование». Ницше был страстным человеком и мыслителем, и в этом отношении созвучен своим русским современникам – Толстому (с его «срыванием всех и всяческих масок» и попыткой оставить от христианства одну мораль без веры) и Достоевскому, о котором Ницше писал так: «Вы читали Достоевского? Никто, кроме Стендаля, так не восхищал и не удовлетворял меня. Вот психолог, с которым у меня очень много общего». Мужиков первого и преступников второго он, во всяком случае, предпочитал отечественным бюргерам и филистерам. Никто из этих троих не умел остановиться. Ницше считал, например, что присущий христианству инстинкт «правдивости» послужил разрушению этого учения. Тогда как это самого Ницше подвела его интеллектуальная «честность» и увлекающийся характер. Было в этом что-то подростковое.

Остановиться Ницше, и вправду, не мог и не хотел. Уже на грани сумасшествия он пишет «Сумерки кумиров» (в другом переводе «Гибель идолов»), «Антихрист» и «Падение Вагнера». Через пять лет после смерти композитора он вдруг осознает, что Вагнер его обобрал до нитки – соблазнил и увел публику, завладел Козимой (Ницше начинает мерещиться, что любовью его жизни была… жена Вагнера!), похитил друзей и подруг, превратив их поголовно в вагнерианцев и вагнерианок. Утрачивать самоконтроль Ницше начал, еще работая над «Заратустрой» (так он писал Роде: «…у меня есть предположение, что своим „Заратустрой“ я в высшей степени улучшил немецкую речь… Обрати внимание, мой старый, милый товарищ, было ли когда-нибудь в нашем языке такое соединение силы, гибкости и красоты звука… Мой стиль похож на танец; я свободно играю всевозможными симметриями, я играю ими даже в моем выборе гласных букв»). Теперь он пишет «Ecce Homo» и разбирает по пунктам: «Почему я так осторожен», «Почему я так умен», «Почему я пишу такие хорошие книги». Трудно придумать злее автокарикатуру.