Тем не менее «чиновник» Гончаров решился на то, на что ни за что в жизни не отважился бы его герой, – отправиться в полукругосветное путешествие на парусном фрегате (без малого через сорок лет по тому же маршруту примерно, только в прямо противоположном направлении, по часовой стрелке, отправится еще не родившийся Чехов, что будет иметь исключительное значение для обоих писателей, их миропонимания и творчества, сыграет ту же роль, что Кавказ и Крымская война для Толстого или арест, эшафот и каторга для Достоевского). Без подобного опыта, придавшего новый масштаб мышлению и письму, вряд ли получилось бы у Гончарова написать такого «Обломова». Десятилетием ранее, еще до плавания на «Палладе», был написан и опубликован «Сон Обломова» – на таком уровне, сатирической идиллии, ему бы и остаться без предпринятой Гончаровым «гулливеровской» экспедиции. Лично Обломову от нее досталось только пристрастие к чтению книг о путешествиях (что, кстати, очень характерно для второй половины XIX века, и особенно для обитателей глубинки, откуда, по выражению Гоголя, хоть три года скачи, ни до какого другого государства не доскачешь, – «географический гомосексуализм» своего рода, страдающий бытовой ксенофобией).
Что еще роднит автора с его героем – это отношение к страстям, и в первую очередь, к сильнейшей из них, любовной. Оба убежденные холостяки, обжегшиеся в молодости (Обломов, судя по беглому упоминанию о некой содержанке – дважды) и впоследствии дувшие на воду.
Оба склонны к простудам (см. воспоминания А. Ф. Кони и обломовское многократное: «Не подходи, не подходи! Ты с холоду» – это первого-то мая!). С той только разницей, что Гончаров в охотку поправляет здоровье на водах в Европе и на Рижском взморье по многу месяцев в году (имея для этого возможности и средства, служа в цензуре и в официальной печати, за что его все больнее клюют набирающие силу народники всех мастей).
Если читатель обратится к гончаровскому очерку «Слуги старого времени», то увидит, как и из кого писатель сконструировал для Обломова его слугу Захара. И здесь невозможно не упомянуть о поразительно проникновенной адабашьяновско-михалковской экранизации гончаровского романа, где Захара (а не «себя в предлагаемых обстоятельствах») сыграл изумительный актер дореволюционной по духу русской театральной школы Андрей Попов, а Обломова и Штольца – Табаков и покойный Богатырев (по признанию Табакова, как бы поменявшись ролями: практичный «Штольц» в роли Обломова, а неприкаянный «Обломов» в роли Штольца, – что и придало образам неожиданную глубину), и ни один из эпитетов в превосходной степени не кажется мне здесь лишним.
Как известно, начиная с Петра, Россия в целом и русская культура в особенности ускоренным образом наверстывали свое отставание и преодолевали разрыв с большинством европейских народов, что имело неисчислимые последствия и определило своеобразие русского мира. В частности, все русские романы XIX века, которые не были эпигонскими, были «неправильными», не соответствующими западноевропейским образцам и требованиям жанра (роман в стихах Пушкина, поэма в прозе Гоголя, цикл повестей Лермонтова, метафизические триллеры Достоевского, эпопеи Толстого), но именно этим и ценными. И Гончаров здесь не исключение, точнее, его химерический «Обломов». Разностильность этого романа многосоставная, как у скелета ископаемого ящера, – от классицистического хвоста (с риторикой о долге и нравственных нормах) через истлевшее тулово романтизма (со всеми его клише) до длинной реалистической шеи, увенчанной тесным вместилищем рассудка. И тем не менее повествование захватывает, потому что в книге говорится о главном. Максимально упрощая: зачем трудиться и беспокоиться, если все в итоге стремятся к одному – к довольству и покою? Зачем война, а не мир?
В халате
Об этом первая часть романа, вполне классицистическая. Первомайским утром Обломова навещают и силятся оторвать от дивана – вынуть из халата! – беспокойные посетители, целый парад шустрых представителей «ярмарки тщеславия». Вертопрах Волков, карьерист Судьбинский, журналюга Пенкин, человек без лица и энергетический ноль Алексеев, готовый за компанию и повеситься, негодяй и театральный грубиян «от сознания бесполезной силы в себе» Тарантьев, озабоченный и корыстолюбивый доктор. Кто-то из них бывший сослуживец, кто-то земляк, кто-то просто знакомый, и все они забегают в гости просто «почесаться», исполняя социальный ритуал. Ничего личного нет в их отношении к Обломову, поэтому даже слышать они не хотят о каких-то его неприятностях, которые самому Обломову представляются грандиозными, будучи, по существу, почти комичными в силу своей тривиальности. Всех визитеров Обломов жалеет, как русская баба: несчастные, что они суетятся! Когда же жить? Так проживут свой век, и даже не пошевелится в них столь многое…
Но вот на пороге возникает вернувшийся из-за границы друг детства Обломова и совершенный его антипод с виду Штольц. И это уже не трение, а сцепление и конфликт – начинается действие романа.
Выход из халата
Но никакому Штольцу не вынуть бы Обломова из халата – дружба, сердечная приязнь, все это дело прошлое. Для такого нужна женщина, и благодаря Штольцу она появляется – Ольга Ильинская, то есть уже по самому звучанию фамилии «суженая» Ильи Обломова, и принимается лентяя, какого свет не видывал и мировая литература не знала, «обламывать». Это интереснейший языковой поворот, зафиксированный Далем в его словаре: есть «обломки старины» и т. п.; но существует и другое, отглагольное значение – жестко обучать, объезжать, как лошадей, или дрессировать, как рабочих слонов, и даже кнут в шутку звался тогда «обломайка». Впрочем, шуткам не место в данном случае. Любовная история Обломова и Ольги – очень старомодная и несколько наивная, но лучшая часть романа. Стоит отказаться на время от современных взглядов, представлений и эстетических пристрастий, чтобы ощутить всю прелесть, глубину и безысходный трагизм этой истории.
Вся проблема в том, что Обломов не только барин par excellence – воплощение барства как свойства, особая порода или даже биологический вид, искореняемый, искореняемый, да неистребимый на протяжении тысячелетий, по крайней мере. Как существует физическая красота, как существуют монашество, поэзия, музыка, так существует и эталон праздности, без доли которой счастье невозможно (так считал, в частности, пожизненный труженик Чехов), и он необходим (чтобы люди не перебесились и очнулись от непрестанного преследования пользы и выгоды) и бесполезен, как Обломов, этот трагикомичный Дон Кихот служения идеалу покоя, неомраченного мира и недеяния (как называли это свойство на Востоке). Совершенно не случайно Гончаров в одном месте сравнивает своего героя со «старцами пустынными», спавшими в гробу и копавшими себе при жизни могилу, а сам герой признается, что ему давно уже совестно жить на свете (притом что в романе почти совершенно отсутствует религиозно-церковная сторона русской жизни, сведенная здесь к одной максиме: «надо богу молиться и ни о чем не думать»). Конечно же в периоды модернизации Обломов (а с ним заодно и целая вереница исторически обреченных персонажей) однозначно оценивался как социальное зло и тормоз развития, а «обломовщина» (термин Штольца/Гончарова, подхваченный социал-дарвинистами) как болезнь (по выражению Добролюбова, результат «бездельничества, дармоедства и совершеннейшей ненужности на свете»). К этому нам придется еще вернуться.
Проблема в том еще, что у Обломова… женское сердце! Вот о что обломались Ильинская со Штольцем. А поскольку встретились три… сироты – треугольник образовался тот еще!
Ильинская весьма прозрачно позиционируется Гончаровым как пушкинская Татьяна и шекспировская Корделия, не лишенная, однако, специфического, биологически запрограммированного женского двоемыслия (с элементами «лукавства», «честолюбия» и «корысти», как ни старался писатель не употреблять подобных слов, выписывая сконструированный им идеал). Естественно, она устраивает предполагаемому спутнику жизни испытание и проверку на способность быть мужем и отцом (аналогичное испытание прошел Пушкин в 1830 году и сумел добыть себе желанную жену). Проблема, однако, в том, что Ольга желает быть ведомой, а ее избранник желает быть… нянчимым. Поэтому после лета томительно бесплодной любви все заканчивается болезненным для обоих фиаско, и Обломов молит о пощаде: «Разве любовь не служба?.. Возьми меня, как я есть, люби во мне, что есть хорошего…». Но Ольга беспощадна: это не любовь. «Я любила будущего Обломова! Ты, кроток, честен, Илья; ты нежен… голубь; ты прячешь голову под крыло – и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей… да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего – не знаю!.. Ты добр, умен, благороден… и гибнешь… Кто проклял тебя Илья?.. Ты умер!..» Посмотрим чуть позже, чего нужно ей.
