Решающей в жизни По стала ночь с 18 на 19 марта 1827 года, когда после ультиматума опекуна и особенно крупного скандала с ним он решился на собственный страх и риск покинуть Ричмонд и отправиться в Бостон, где родился, а опекун, в свою очередь, решил раз и навсегда проучить неблагодарного юнца, а нет – так избавиться от него. Характерно направление, выбранное По. В дальнейшем практически вся его жизнь будет снованием вдоль восточного побережья США между Ричмондом на юге и Бостоном на севере, и он не сойдет с этой трассы до самой своей смерти в Балтиморе – ближе к Ричмонду и Филадельфии, чем к Бостону и Нью-Йорку. Другая характерная особенность судьбы По: это вечное возвращение словно на заколдованные «ведьмины круги» (даже Аллана он будет еще донимать письмами, обещаниями и мольбами и «доить» чуть не до самой его смерти, последовавшей в 1834 году). Он умрет в городе, в котором вышли первая книга стихов под его именем и первый рассказ, принесший известность в литературных кругах («Рукопись, найденная в бутылке»). С поэзии он начнет свою литературную карьеру и поэзией ее закончит, а в промежутке будут проза и журналистика. В конце жизни он вернется в Ричмонд, чтобы жениться на вдове, в которую в юности был влюблен и которую хитростью выдали замуж за другого. Трижды он попытается жить в Нью-Йорке (только на третий раз достаточно успешно – прибыв семьей в город с 4 долларами в кармане и идеей газетной сенсации, литературной мистификации о перелете на воздушном шаре Атлантического океана). И повсюду он будет строить планы издания «великого американского журнала», всякий раз начиная с нуля.

Ему удавалось поднимать тиражи чужих журналов иногда на порядок. Журналистом и редактором он был очень способным, склонным к всевозможным играм с читающей публикой, и если что-то на свете кормило временами его и его семью, то только журналистика. На литературные гонорары в диковатой Америке, в отличие от Англии, прожить было невозможно: Лонгфелло преподавал в университете, Эмерсон был священнослужителем, Готорн – чиновником. О синекуре грезил и По – случалось, превозносил в рецензиях «нужных людей» в Вашингтоне до небес, знакомился с Диккенсом, с расчетом издаваться в Англии, или принимал участие в полупиратских проектах (таких как учебник по конхиологии, науке о раковинах и моллюсках), – все безуспешно. В самый плодотворный и сытый период своей журналистской деятельности в филадельфийском «Грэхэмс мэгэзин», подняв за два года его тираж с пяти до сорока тысяч экземпляров, По зарабатывал около тысячи долларов в год, тогда как привлеченным им известным авторам издатель платил: Лонгфелло пятьдесят долларов за стихотворение, Ф. Куперу тысячу восемьсот долларов за роман, художнику за каждую гравюру несколько сот долларов. Работодатели быстро забывали свои обещания и совсем не торопились делать По своим компаньоном. Литературный талант его оказался не ко времени (основную массу читателей составляли не очень образованные выпускники свежеиспеченных американских университетов), а его профессиональная хватка была журналистской, а не предпринимательской. С огромным трудом войдя в литературный и журнальный мир, он периодически оказывался на улице из-за своего конфликтного характера, развившегося алкоголизма и опиомании. Один доброжелательный покровитель, пытаясь в очередной раз помочь, писал ему: «…между нами должно быть ясно оговорено, что я буду считать себя свободным от всяких обязательств с той минуты, когда увижу тебя пьяным. Тот, кто пьет до завтрака, идет по опасному пути. Тот, кто может так поступать, не сделает дела, как должно…» Ничего удивительного в таком катастрофическом развитии характера нет, учитывая отчаянное положение По в молодые годы (он даже записывался солдатом в армию, попробовал учиться в военной академии, но нигде долго не задержался). И все же не здесь зарыта собака.

Самый горячий поклонник и переводчик Эдгара По в Европе, другой «проклятый» поэт Шарль Бодлер в своей статье о нем подчеркивал женственные черты во внешности своего кумира – не женоподобность телосложения, а некое чрезмерное для мужчины изящество всего облика, его романтический, меланхолический характер. А это уже «тепло». Так сложилось, что всю жизнь По был окружен женщинами, они тянулись к нему. Но добивался он от них совсем не того, чего обычно хотят от женщин. Он остро нуждался в душевном общении с ними и всячески избегал телесного – его изобретательность в этом отношении не знала пределов. Самый распространенный и мучительный трюк – это идеализировать женщину настолько, чтобы сделать ее недосягаемой по определению (как наш поэт-символист Александр Блок поступил со своей женой, что совсем не мешало ему знаться с «незнакомками»). «Безопасны» в этом смысле мать и тетки, безопасна жена-ребенок (потому По и «женился» на своей 13-летней кузине в 1836 году, а тайно венчался с ней еще годом ранее), хороши также совсем чокнутые оккультистки, спиритки и поклонницы, но и им лучше быть уже замужем или иметь слабое здоровье (как то было с двумя предпоследними пассиями По, за которыми он ухаживал одновременно, поскольку не собирался быть, в действительности, мужем ни для одной из них; причем, с одной он был даже помолвлен, сделав ей брачное предложение… на кладбище). Все они интересны были для него не сами по себе, а лишь как бледные отражения некой «неотмирной» женской сущности – прекрасной, бестелесной, бесполой. Как по существу бесполым стремился быть и сам По, опровергая собственную сексуальность и отменяя разделение полов. Навсегда связавшись в его сознании с опасностью и смертью, сексуальность ужасала его. Как именно это случилось, пусть биографы и профессиональные психологи разбираются. Но что такое океанские водовороты в фантазиях По («Низвержение в Мальстрём», «Рукопись, найденная в бутылке», «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима»), как не устрашающий символ вагины? И откуда столько «расчлененки» в других его рассказах («Береника», «Сердце-обличитель», «Человек, которого изрубили в куски», «Убийства на улице Морг» и др.)? И что кроется за образами бездонного колодца и расчленяющей секиры в темной, раскаленной, сжимающейся камере приговоренного – в гениальном рассказе «Колодец и маятник»? Только не надо, зная уже нрав По, перекладывать с больной головы на здоровую.

Откуда такая странность, такое неприятие устройства живой Природы или замысла Творца?! Надо сказать, судьба немало потрудилась над созданием неповторимой конфигурации психики Эдгара По. Он оказался еще самым удачливым из семьи: его брат спился еще в молодые годы, младшая сестра выросла умственно не совсем полноценной (очень часто дети отвечают на потерю родни задержкой или остановкой в развитии). Возможно, и Эдгар не вышел бы из упомянутого оцепенения, если бы не забота и искренняя любовь бесплодной миссис Аллан и ее сестры. Но похоже, По был носителем вируса повторяющихся несчастий, сеющим вокруг себя смерть. Его юношеская любовь Джейн Стенард – вдвое старше, чем он, мать его товарища – сходит с ума и умирает от внезапного недуга. Через два года после отъезда По из Ричмонда так же скоропостижно умирает заменившая ему мать миссис Аллан, его заступница и помощница. Через все его творчество тянется длинный шлейф вымышленных имен умерших любимых: Елена, Береника, Морелла, Лигейя, Элеонора, Линор, Аннабель Ли. Не удивительно, что смерти и лица самых дорогих людей, накладываясь, слились в сознании По в жутковатый образ, в котором неразрывно соединились мать-женщина-жена-смерть. Уже в ранних стихотворениях и рассказах «Береника» и «Морелла» он запечатлевает этот мучающий его образ, что становится проклятием его жизни, но не творчества. Бодлер проницательно заметил, что «лучезарные и болезненные» женские образы По «сильно напоминают личность их творца». В «Лигейе» и «Элеоноре» этот собирательный образ вырывается на свободу, чтобы погубить его жену-ребенка Вирджинию, когда у той станут рваться при пении кровеносные сосуды в горле, и пять лет спустя она умрет. После чего По запишет чудовищное по откровенности признание: «…Я пил – один Господь знает, сколько и как часто. Разумеется, мои враги приписывали безумие злоупотреблению вином, но отнюдь не наоборот. И право, я уже оставил всякую надежду на исцеление, когда обрел его в смерти моей жены. Кончину ее я смог встретить, как подобает мужчине. Ужасных и бесконечных колебаний между надеждой и отчаянием – вот чего я не в силах был выдержать, полностью не утратив рассудка. С гибелью того, что было моей жизнью, я возродился к новому, но – боже милостивый! – какому же печальному бытию».