Грохот потряс все окрест — рухнули близлежащие скалы, разверзлись новые бездны, и Сизиф, падая, успел подумать: свершилось!.. Ему хотелось кричать, плакать, хотелось увидеть чудо своей победы, но перед глазами сверкали зеленые молнии, в ушах звенело, сердце чуть не выпрыгивало из груди, вот оно само превратилось в камень и покатилось вниз… Да, он ясно услышал, как скатывалось его грохочущее сердце… Открыв наконец глаза, он увидел камень, остановившийся на своем обычном месте — среди долины… Сизиф не помнил, ни как встал, ни как поплелся вниз: проходя мимо Идоны, он опустил глаза, чтобы не встретить ее разочарованного взгляда.

— Я сделал больше, чем мог, — виновато прошептал он.

— Больше, чем мог? — вскинулась она. — Вот, значит, какова твоя любовь, как мало она может!.. Любящий мужчина упал бы замертво или добился своего. А ты плетешься после проигранной битвы и еще не стыдишься хвастаться! Где твоя гордость? И не смей подходить ко мне, — отскочила она, когда Сизиф хотел погладить ее плечо, чтобы успокоить, — не смей прикасаться, пока не докажешь своей любви!

Ночь он провел под открытым небом, а наутро вновь вступил в единоборство со стеной, однако прежних сил уже не было. И каждый раз, спускаясь вниз, он встречал полный досады и разочарования взгляд любимой. Теперь он не знал, что тяжелее: толкать в гору камень, чтобы в очередной раз упереться в стену, или спускаться в долину и встречать презрение и отвращение Идоны. Она перестала расчесывать волосы и натираться ароматными маслами: стоит ли, говорила она, стараться ради мужчины, который на поверку вовсе никакой не мужчина? Растрепанная, как фурия, в грязном хитоне, некрасиво растопырив ноги, сидела она возле пещеры и подыскивала «ласковые» словечки, чтобы одарить ими возвращающегося с горы Сизифа:

— Ничтожество… Размазня… Слабак…

«О боги, боги, устами этой женщины вы сулили мне небо, а я получил еще один ад в аду!» — мысленно стенал Сизиф; вслух же не смел и пикнуть, даже поморщиться в ответ на ее оскорбления: дай ей только повод — без соли съест! Ах, каким беззаботным, чуть ли не счастливым представлялось ему теперь недавнее одиночество, как славно ладил он с камнем, как приятно было вечерком, после трудов праведных, утирая едкий пот, отправляться на заслуженный отдых… Никто ни в чем не упрекал его — наоборот, у него самого были претензии к богам!.. Эх, совсем не такая уж скверная жизнь… золотые деньки!

Однажды ночью осмелился он проникнуть в пещеру.

— Ты же сама утверждала, что любишь меня именно за бесплодный мой труд… что жаждешь разделить со мной бремя проклятия… что жалеешь меня…

Но она была неумолима и холодна, как невидимая стена:

— Да, я жалела тебя, а теперь мне себя жалко! Разве ты проявил ко мне хоть капельку сочувствия? Все делаешь для того, чтобы я ничего не имела и ничего не видела, кроме этой проклятой горы и — ха! — мужа-раба!

— А наша любовь? — Близость ее тела возбуждала Сизифа, он потянулся к женщине.

— Пошел прочь! От тебя мерзко пахнет потом, рабским потом! — высокомерно оттолкнула его Идона. — Я же ясно сказала: пока не победишь, не подходи!

Он выполз из пещеры, как побитый пес. Дожил: с собственной жилплощади гонят…

Утром Сизиф принялся ворочать камень спустя рукава, от каждого его движения веяло апатией и равнодушием.

— Гляньте только, он еще издевается надо мной! — донесся визгливый голос Идоны. — Подлец!.. Вот как он благодарит меня за самопожертвование… Разбил мне жизнь, а сам балуется с камнем…

Она подхватила черепок и в ярости швырнула его в проносившийся мимо камень. Посыпались глиняные осколки, а камень проутюжил засохший цветок ромашки, превратив его в лепешку.

«Как же несправедливо это, о боги: вы осудили меня волочить один камень, а взвалили два!.. Ничего больше не прошу, только заберите назад эту ведьму!»

Сизиф стиснул зубы — что же еще оставалось ему делать? — и решил молчать, как земля, как камень. Щеки ввалились, мрачный взгляд из-под нависших надбровий пробивался, словно из черной бездны. Теперь он следовал за камнем, не поднимая глаз от протоптанной тропинки, а закончив работу, нырял, как ящерица, за тот же камень, затыкал уши паклей и тихонько сидел там. Упреки, требования, угрозы женщины доносились до него, словно из другого мира — с того берега Стикса. Казалось, этот порядок установился навсегда и иначе уже не будет. Но как-то он заметил, что поток оскорблений и ругательств вроде бы мельчает: нет-нет да и воцаряется в долине непривычная даже для заткнутых ушей тишина. Однажды, когда такая благословенная тишина продержалась с утра до вечера, он не утерпел, оторвал глаза от камня и огляделся по сторонам. Идоны не было видно. Может, заболела? Запуганный, как трусливый заяц, готовый в любое мгновение отпрянуть назад, прокрался он в пещеру. Идоны не было и тут, хотя вещи ее оставались: значит, к дедушке не вернулась. Куда же она могла деться? Сизифом овладело любопытство, и он поспешил к перевалу, к которому вела бегущая по долине дорога. Утопая в песках, продираясь сквозь колючий кустарник, он услышал вдруг знакомый смех. У него мурашки по спине побежали, и он осторожно выглянул из-за скалы. За ней рябили легкими волнами воды залива, посредине которого торчал Тантал. Несчастный мученик то тянулся иссохшими губами к воде, то пытался достать свисающую прямо над головой гроздь винограда, но проклятие богов не давало ему отведать ни того, ни другого.

— Бедненький ты мой, — нежно щебетала Идона. — У меня сердце от такой несправедливости разрывается… Это больше чем жестоко… — Она жалобно всхлипнула.

Тантал, как загипнотизированный, смотрел на женщину: не с Олимпа ли прислали ее для облегчения его страданий? Могучая шея осужденного на вечные муки, как стебель подсолнуха, поворачивала голову в ее сторону, мускулистые руки тянулись уже не к винограду…

— Скажи, скажи мне, чем я могу помочь… Твои тщетные усилия… твое мужественное упорство… Титаны могли бы тебе позавидовать… Подожди, сейчас скину сандалии и войду в воду… скоро мы будем вместе…

Сизиф глубоко-глубоко вздохнул, словно сбросил с плеч гору. «Тантал, братец, — сочувственно улыбнулся он, — если бы ты знал, если бы ты мог предчувствовать, что тебя ждет, — не к берегу бы стремился, а нырнул поглубже на дно…»

Возвращаясь обратно, прыгая через кусты, он беззаботно насвистывал и даже затянул веселую песенку — впервые после того, как очутился в царстве Аида. Таким мы и оставим его: поющим, прыгающим, опьяненным свободой в неволе и возносящим благодарность богам. Ведь он сам, как и несчастный Тантал, не знает, что его ждет, не предполагает даже, что вскоре подкрадутся к нему ревность, страсть, досада, тоска, пустота… Не знает, что последними словами будет он клясть богов за то, что отняли у него Идону, на коленях будет молить вернуть ее — пусть злобную, оскорбляющую и презирающую его — только вернуть, чтобы она была рядом!..

Поэтому оставим его вприпрыжку, по-детски спешащим к своему камню. Так будет лучше и для него, и для нас, и для богов, которые очень не любят, когда кому-то становятся известны их намерения.

Когда Сизиф принялся за свой каторжный труд, к нему был приставлен страж, которому вменялось в обязанность пристально следить, чтобы камень втаскивался в гору столько раз, сколько положено, чтобы осужденный не бездельничал, не слонялся праздно и не придумывал хитростей с целью обмана небожителей — к примеру, не сталкивал, будто невзначай, свой валун в какую-то пропасть и не заменял его более легким. Неизвестно было Сизифу, когда и с какой стороны может появиться его неусыпный страж; случалось, что тот наблюдал за ним, притаившись за гребнем скалы или за кустом терновника. Сколько раз бывало: оглядится несчастный вокруг, ничего подозрительного не заметит, возьмет да и присядет отдохнуть, а страж тут как тут! Хватает рог и трубит, оповещая Олимп о новом проступке подопечного. Следовала кара: на другой день Сизифу полагалось волочить в гору свой камень вдвое больше раз, чем обычно.