С а д о в о д (радостно). Ха-ха-ха! В Юшкином саду! Всю его клубнику потоптали! Ну и закатит вам Юшка скандал!

П р и ш е л е ц (приближаясь). Еще я хотел бы узнать…

С а д о в о д. Куда прете, как слон! Осторожнее! Три глаза имеете, а не видите, что тут у меня майоран!

П р и ш е л е ц. Простите меня, умоляю!.. Нас издавна интересует цивилизация вашей планеты, ее фауна и флора…

С а д о в о д. Флора у нас в этом году неважная… Вот посадил я китайскую сливу, уж как удобрял, поливал, окучивал, а торчит один сухой прутик. Фауна?… Если не опрыскивать, чертова пропасть ее тут, этой фауны, развелось бы… А кроты? Не пробовали гонять их трещоткой?

П р и ш е л е ц. Первый раз слышу. (Садится.) Еще я хотел бы узнать…

С а д о в о д. Черт побери! Куда вы сели? Здесь же морковь! А у вас два зада, так что извольте смотреть, куда садитесь!

П р и ш е л е ц. Еще раз прошу прощения… Мне хотелось бы знать, какие проблемы больше всего волнуют человечество сегодня?

С а д о в о д. Ясное дело, какие: гидропон.

П р и ш е л е ц. Гидропон? А что это? Бомба такая?

С а д о в о д (в крайнем удивлении). Не знаете про гидропон? Да вы что — с луны свалились?

П р и ш е л е ц. Вроде того.

С а д о в о д. Он не знает, что такое гидропон! Шутник! Гидропон — это вещь! Хоть в лепешку расшибись — нигде не достанешь. (Тише.) Может, знаете ход?.. У кого?.. Отблагодарю… гм?

П р и ш е л е ц. Ход? Не знаю… Вернусь к себе — поинтересуюсь…

С а д о в о д (отступив, разглядывает пришельца). Неужели вы действительно не знаете про гидропон?! Этого не может быть! Так что вы тогда вообще знаете?

П р и ш е л е ц. Знаем про ваш Колизей, про водородную бомбу, про литовские витражи, затмившие ныне коллекции Лувра… «Илиаду» тоже почитывали…

С а д о в о д. А про то, что Юшка свой сад паклей удобряет, знаете?

П р и ш е л е ц. Нет.

С а д о в о д (с растущей подозрительностью). А когда ямы под крыжовник копают — с осени или весной, — знаете?

П р и ш е л е ц. Не… не знаю.

С а д о в о д. Так что я тут с вами языком-то попусту треплю?! (Поворачивается спиной и усердно полет грядку.)

П р и ш е л е ц. Не посоветуете ли, чем мне заняться на вашей планете?

С а д о в о д. А черт его знает… Отвинти шлем, скинь перчатки и принимайся за сорняки. У тебя, гляди-ка, двадцать пальцев — в четыре руки полоть можешь!

П р и ш е л е ц (жалобно). Что вы… Мне без перчаток нельзя.

С а д о в о д (смертельно обидевшись). Подумаешь! Тоже мне пижон: без перчаток ему нельзя! А я знаешь кто? Доцент. Кандидат наук. И ничего. Ползаю себе на четвереньках, в навозе копаюсь… и без перчаток! Мне можно, а тебе нет? Иди-ка ты отсюда, какой чистоплюй нашелся!

Пришелец испуганно удаляется.

В т о р о й  с а д о в о д (выглядывая из-за забора). Чего хотел этот тип? Кто такой?

С а д о в о д. А черт его знает. Своего-то участка нету. Наверное, на огурцы зарился.

В т о р о й  с а д о в о д. Надо было знак подать — собаку бы спустил.

С а д о в о д. Да нет, не нахал. Странный какой-то — словно с другой планеты.

В т о р о й  с а д о в о д (разочарованно). С другой планеты? А я было подумал, явились наконец воду проводить… Тьфу!

Найдется ли хоть один садовод, жаждущий, чтобы по его участку шастали родственники или знакомые, особенно в щедрую пору осени? Он ведь еще не забыл (и никогда не забудет!), как звал и не мог их дозваться, когда надо было засыпать овражки, вносить в почву навоз, копать ямы, таскать камни, разбивать грядки, — тогда небось ни один из этих негодяев и носа не казал!

Но тут, когда рачительный хозяин добился своего и меж гряд решается у него прошмыгнуть разве что полевая мышка, когда смородина собрана, горох вылущен, гвоздики проданы, а сливы и яблоки еще доспевают на ветках, — садовода нашего постепенно охватывает мучительная тревога. Козырьком подносит он ко лбу загрубевшую ладонь и, словно полководец, обозревает вытянутые по ниточке грядки, изящными террасками взбегающие на холмик, декоративно заросший мхом альпинарий, дышащую теплом преющую кучку компоста, подвязанный старыми капроновыми чулками и вьющийся по стенам плющ, — смотрит на создание рук своих, как художник на законченную картину, которая, увы, еще не радовала чужих глаз. Тут из подсознания, из тех времен, когда садовод листал не только «Садоводство», всплывают слова Антуана де Сент-Экзюпери: «Существует только одна подлинная ценность — связь человека с человеком», — и он, нащупав двухкопеечную монету, бредет к телефонной будке.

— Что?! К тебе? В сад? Я?! — не верит, своим ушам приятель. — Разумеется, я рад, благодарен, всеми четырьмя за… Но… как раз подвернул лодыжку, чтоб ее!

Садовод уныло заверяет, что нуждается только в его моральной помощи, и пересказывает своими словами афоризм Экзюпери.

Приятель еще больше пугается и признается, что лодыжка у него не подвернута, а раздроблена.

— Ясно, ясно, — обрывает его садовод. — Поспеши!

И приятель приезжает. На всякий случай его лодыжка обмотана носовым платком, а в руках — ничего: он как бы подчеркивает свое бескорыстие — ни авосек, ни рюкзака… Однако внутренний карман пиджака подозрительно вспух, и доносящееся из него шуршание свидетельствует, что туда затолканы два бумажных продуктовых пакета.

Садовод встречает приятеля крепким, крестьянским рукопожатием. Услыхав шуршание, он отдергивает руку и подозрительно всматривается в оттопыренный лацкан пиджака приятеля. Гость замирает и даже перестает дышать.

— Пошли, — подталкивает его успокоившийся хозяин, — в мою фазенду.

Тут наступает первое прекрасное мгновение в его унылой, отшельнической жизни.

— Бобы, — торжественно протягивает он руку в сторону изгороди.

— Бобы? — считает нужным удивиться гость. Он наконец понимает, что от него требуется. — Это же надо! Бобы! Кто бы мог подумать!

Садовод снисходительно улыбается.

— Моя собственная разновидность, — словно нехотя объясняет он. — Кое-какие отличия от обычных среднеевропейских: у моих стебель короче и тоньше, зато стручок больше, поплоше и круче выгнут. Если хорошенько всмотреться — напоминает турецкий ятаган.

— Ух ты! — ахает гость. — Можно попробовать?

— Пробуй, — милостиво разрешает хозяин фазенды и, едва не теряя сознания, видит, что гость вместе со стручком выдирает весь стебель!

— И в самом деле… что-то мусульманское… — хвалит приятель, раскусив боб и быстро выплюнув его.

— А это укроп, — торопится отвести гостя от бобов хозяин.

— Укроп? Да брось ты! Я думал — хвощ. Или полынь… Ух! Оказывается — укроп! Откуда он у тебя? Из какого-нибудь Восточного Пакистана?

Хозяин весело смеется. Это второе прекрасное мгновение в его жизни.

— Из какого Пакистана! Из матушкиной деревни. Правда, удобряю я его особым, секретным, то есть личным, способом…

— А, — только и может вымолвить приятель и пятится подальше от лично-секретного укропа.

— А это — тротуарные плитки, — постукивает хозяин каблуком по цементным квадратикам. — Я их на собственном горбу одиннадцать километров пер.

— И правда — плитки… Ох-ох-ох! А я-то думал… думал… — ничего не может придумать гость.

Так ничего не соображать и ахать суждено ему час или полтора:

— Дыня?! Ого! А я думал, поросенок лежит… Редиска? Поздняя? Ну и ну, совсем как ранняя!.. Морковка?! А я думал, махорка! Вот это да!

От деланного энтузиазма и гоготни гость скоро дуреет и начинает испытывать отвращение к самому себе. Он едва балансирует в узеньких междугрядьях, где не за что ухватиться, и никак не может сообразить, чего же хочет от него это странное существо в заляпанных известью штанах каменщика и широкополой фермерской шляпе; в конце концов он вовсю принимается шуршать своими продуктовыми пакетами, размахивать руками и топтать грядки, совершенно позабыв о раздробленной лодыжке. К тому же в его голове все время крутится мысль: ведь предстоит еще целых два часа трястись обратно в переполненном автобусе!.. И несчастный гость с трудом удерживается, чтобы не расплакаться.