— Ох, маэстро!

— После концерта я никуда не мог и носа высунуть. Да, да — вынужден был даже отказаться от визита к ее величеству: ведь не пойдешь туда без фрака? И пришлось заниматься шитьем — чинил, штопал… По всем швам иголкой прошелся — для профилактики, а то ведь как знать, как знать… А чтобы вы уяснили себе масштабы бедствия, скажу, что на одни только нитки пришлось выложить целую половину западной марки, что соответствует фунту стерлингов, или четырём франкам, или двум шведским кро-о-о-нам!

— Ах, маэстро!.. Позвольте ваш чемоданчик. Помогу. Какой огромный!

— Нет, нет, я сам, сам! Никому не могу его доверить: в нем статьи о моем концерте. Вырезок сделать не смог, ножницы там знаете сколько сто-о-о-ят… о-о-о-!.. Но, если хотите, кое-что могу процитировать по памяти: авторы всех статей — для ясности добавлю, что наш самый выдающийся публицист любому из них и в подметки не годится, — поднимают мое мастерство до небес, называют его не иначе как сенсационным открытием для Европы, а мое исполнение сравнивают с искусством величайших корифеев музыки, только мое, пишут, богаче в нюансах и более современно, а уж что касается моей интерпретации рондо, то она — верх феноменальности, а сам я воплощаю лучшие черты нашего музыкального народа, о котором они до сих пор не имели ни малейшего представления! Все эти статьи завернуты в мой лопнувший фрак. И они, я надеюсь, помогут поднять на более высокий уровень провинциальный вкус наших музыкальных критиков!

— О да, маэстро! Да, да!

— Теперь о моих дальнейших планах. Вернувшись на прославленную мною землю наших отцов, я немножко приду в себя от навалившейся славы, а потом дам несколько концертов. Надо же отдать сыновнюю дань своему маленькому народу… Не правда ли?

— Правда, маэстро! Правда!

— Для литовского слушателя подготовил я приятный сюрприз: опусы Баха, которые впервые в моем исполнении прозвучали на родине пятнадцать лет назад… Между прочим, это даст мне возможность убедиться, насколько за эти годы вырос вкус нашей публики… Кстати, почему вы не записываете моих слов в блокнот? У вас что, феноменальная память? Между прочим, какую редакцию вы представляете?

— Я? Редакцию? Я, маэстро, шофер филармонии, мне велено встретить вас и взять фрак, потому что нагрянула инвентаризация…

— О-о-о-о-о-о-о-о!.. О-о-о!.. О!.. Какая про-о-о-винция!.. Так чего же ты, обалдуй, сразу-то не сказал? И зачем тебе блокнот?

— А как же? В блокноте фамилия ваша записана, время прибытия поезда, платформа, номер вагона…

— А я-то думал: представитель прессы!.. Блокнотом размахивает: ах, маэстро, ох, маэстро!..

— Это я из уважения. Как-никак из-за границы вернулись, может, думаю, жевательную резинку детишкам… пакет какой синтетический с картинкой… за проявленную вежливость…

— Я тебе проявлю вежливость!.. Сколько времени оттяпал!.. Бери чемодан и тащи, только осторожнее: там три кофейных сервиза, четыре фарфоровых вазы и всякие другие бьющиеся вещи…

— А фрак?

— Не видишь, что ли, из-под пальто фалды торчат? Некуда было сунуть. Сейчас отдам, вконец разопрел… вот только вырезку из карманчика выну и иголку с ниткой из фалды… Нет, ей-богу, запомню я этот твой блокнот!.. Просто уму непостижимо: из Европы и в такую про-о-о-о-винцию! Ужас!..

Как хотелось бы поселиться или хотя бы временно прописаться в наших литовских фильмах! Получить там трансцендентальную — пусть и третьестепенную — роль. Была бы я вором, имела бы связку отмычек, уж точно подобрала бы золотой ключик к дверце, ведущей в наши фильмы, затаилась бы за тяжелой портьерой и просидела там не только целый сеанс — целую вечность!

Но почему, почему, спросите вы, почему я так рвусь в наши литовские фильмы, когда с них, аж сбивая друг друга с ног, бегут зрители? А потому, потому, отвечу я вам, потому, что нигде я не видела жизни краше, чем в наших фильмах, — вот в чем секрет!.. Ну кто бы отказался, подобно героине одной из наших лент, заботиться лишь о духовных ценностях, взирать на мир непрактичными, наивными глазами и в то же время щеголять в костюмчике, на сооружение которого — доставание материала и поиски портнихи — самому изворотливому смертному не хватило бы и месяца! Кому бы не понравилось, замечтавшись, бродить под дождем, подставляя порывистому ветру свою моднейшую прическу, на укладку которой потрачено полдня, да и мастеру заплачено недешево!.. А как заманчиво полоть в поле свеклу, натянув австрийский бюстгальтер, купленный на студенческую стипендию!..

Кому бы не пришлось по душе иметь возможность, заглянув в любую гостиницу, сквозь зубы бросить портье:

— Мне бы номерок…

— Простите, вам отдельный?

— А как же!

Но больше всего, пожалуй, понравилось бы вам со скоростью черепахи ползти по проспекту в час пик и не быть за это обруганным, не получить ни одного пинка, толчка, проклятия… О, этот неповторимо вальяжный, внушительно неторопливый черепаший шаг — как точно выражает он внутреннее состояние бегущих из концлагеря пленных, партизан или повстанцев, за которыми гонится враг! Как полна достоинства медлительность выходящего из самолета современного киногероя — когда он, едва показавшись, вдруг столбом застывает в дверях, словно индийский раджа, и никто не сталкивает его с трапа вниз головой… По одному этому черепашьему шагу можно узнать продукцию нашей киностудии, направляемой из Бальберишкис прямо в Канны!..

И еще нравятся мне в наших фильмах автобусы. Просторные, чистые. Ни единого стоящего пассажира (как бы не помешали оператору снимать!). А двухместные купе спальных вагонов? С минеральной водой и белоснежными салфетками на столиках. А как здорово, проживая в наших фильмах, попасть в больницу — и тебе пальма в ногах, и сиделка в головах, и профессор прямо-таки не отходит со своими диагнозами (чего уж ему-то недостает, зачем такому заслуженному человеку лезть в наши фильмы? Ума не приложу)…

Особенно же восхищают меня в литовских фильмах планировка и размеры жилищ. Разве сыщешь где-нибудь такую прихожую, как здесь? И несмотря на то, что в ней смело можно разместить пару волейбольных площадок плюс теннисный корт, нашим киношникам все равно в ней тесно, они задыхаются, они рвутся к морю, и только к морю! Летом — к своему Балтийскому, зимой — к южному, к диким, нетронутым берегам, которых еще не успели опустошить другие съемочные группы. Правда, довелось видеть один наш фильм, снятый вдали от моря, в бесплодной, выжженной солнцем пустыне. Но, во-первых, это было давно, а во-вторых, главную роль играл в нем специально приглашенный грузин, который, как выяснилось, временно может обойтись и без моря…

Так что все, абсолютно все нравится мне в наших фильмах. Но больше всего нравится, как гарцуют на конях…

Когда сермяжный мужичонка — бедолага крепостной из середины прошлого века — скачет в поисках справедливости на чистокровном Электроне — воспитаннике Дотнувского племзавода, понимаешь наконец, в чем заключается современная историко-диалектическая трактовка материала… Или когда крепостной горемыка пашет землю на быках, выращенных Советской Украиной для всемирной выставки, а потом этот же пахарь начинает вдруг пиликать на простой — не работы Страдивариуса! — скрипке, ты весь дрожишь от допущенной по отношению к нему несправедливости и уходишь с сеанса переполненный социальным протестом — разве не к этому стремились постановщики фильма?!

Особенно большое впечатление произвел на меня шатер языческого воеводы, все пространство которого занимает двуспальная кровать с таким количеством шкур, что их хватило бы на то, чтобы согреть не только мерзнущее войско племени пруссов, но и бесчисленных сотрудников нашей киностудии; поэтому, когда я встречаю киноработника не в шубе, никак не могу понять: куда же девались шкуры? Но зато понимаю другое: если бы подлинное войско пруссов имело такой реквизит, какой получило оно на съемках, — колесо истории могло бы покатиться совсем в другую сторону…