И еще много других хороших вещей увидишь в литовских фильмах, из-за чего стоит постоять за портьерой — ну, если и не целую вечность, то хотя бы полсеанса, — разве это нельзя считать достижением нашей киностудии!

И третий звонок прозвенел, и свет в зале померк, а на сцене вспыхнул во всю силу, и бархатный занавес уже раздвинулся, но знаменитый мим из Франции все никак не появлялся перед зрителями. Зато откуда-то сбоку вылез на сцену фоторепортер и повелительным жестом, без слов, приказал нам смотреть только на него (сидевшие в первых рядах или те, кто был вооружен театральными биноклями, могли разглядеть профессиональную вмятинку у него на носу, там, куда нажимала грань аппарата). Так, этот фотограф нас увлек, что мы и не заметили, как появился на сцене мим.

Резким, неожиданным движением репортер вскинул вверх руку, словно поднимая знамя (сидевшие в первых рядах имели счастье видеть напряженно торчащий мизинец), и застыл в этой монументальной позе.

Потом он медленно опустил руку, качнулся вперед, словно готовясь к прыжку, и, совершив три выразительных па, очутился в углу оркестровой ямы. (Мим в это время, кажется, карабкался на невидимую гору.) Потом, держа аппарат наготове, поднялся по боковым ступенькам и снова сделал стойку. На его лице ясно читалось, что он сомневается, правильно ли выбрана точка для съемки. Пожалуй, все-таки нет. Поэтому репортер легко отскочил назад, но, не добежав до исходного пункта, опять остановился как вкопанный. Безусловно, необходимо было долго и настойчиво тренировать свое тело, чтобы научиться вот так, внезапно, на полном ходу, тормозить и каменно застывать. И конечно, никто из зрителей не мог оставаться равнодушным, увидев такое выдающееся антраша.

В этой позе пребывал наш герой долго, пожалуй, слишком долго, у нас даже шеи затекли, однако мы были с лихвой вознаграждены за терпение: вот он вытянул руку с аппаратом и пластично, всем телом накренился вперед, отбросив одновременно ногу назад, балансируя ею в воздухе, — получилась гимнастическая фигура — «ласточка». Казалось, вот-вот ткнется он носом в пол, но нет: телом своим наш репортер владел безупречно (мим, кажется, тем временем гонялся за своей тенью).

Наконец фотограф опустил ногу, утер лоб и едва заметно поклонился, видимо благодаря нас за внимание. Потом пал на колени, вытащил из-за пазухи какую-то трубочку (тем, кто не сидел в первых рядах и не имел бинокля, могло показаться, что он извлек оттуда собственную кишку) и прикрепил ее к фотокамере. Затем выпрямился, убрал волосы со лба и развернулся лицом к зрителям (что в это время делал мим, одному богу известно!).

Он смотрел на нас пронзительно, изучающе, властным подергиванием бровей приказывал не шевелиться, не опираться на локти, не вешать голов. Мы дружно подчинились его воле, но он почему-то не щелкнул. Налет некоторого раздражения на его выразительном лице свидетельствовал: что-то еще не так, что-то или кто-то ему мешает, уж не копошащийся ли за спиною мим? (Мим в этот момент, кажется, сидел неподвижно.) Очевидно, так оно и было, потому что фоторепортер гневно оглянулся и уставился прямо на мима. Некоторое время они молча мерили друг друга взглядами, а мы, затаив дыхание, следили за смертельным поединком двух артистов (и в бинокль, и без бинокля можно было видеть, что у репортера из ноздрей вырывается пар). В конце концов мим не выдержал, рухнул на колени и вытянул руки, моля о пощаде. Фоторепортер безжалостно щелкнул аппаратом, будто из револьвера выстрелил. Мим задергался в конвульсиях. Занавес закрылся.

Бенефис фоторепортера произвел на нас неизгладимое впечатление. И только одного мы никак не могли понять: почему он не сам вышел раскланиваться, а послал мима. Почему?

Искусствовед Трепайтис умолк, оторвал глаза от рукописи и посмотрел в зал: его не слушало ни одно ухо! Собравшиеся без всякого стеснения хихикали, вполголоса делились анекдотами и, перевешиваясь через стулья, о чем-то бурно дискутировали. Потрясенный этим безобразием, Трепайтис долго молчал, опершись о кафедру, однако и тут ни один глаз не обратил внимания на его растерянное и несчастное лицо. Никому не было дела до того, что он так и не договорил про последнюю работу скульптора Глыбаускаса, в которой «тяжеловесная монументальность органически сочетается с легкой композицией».

— И потому, когда мы смотрим его новую работу, создается впечатление, что она не только не весит своих трех тонн, а наоборот — легка, как ласточка, парящая в небе…

Именно в этот момент Трепайтис посмотрел на аудиторию и убедился, что общается со стенами. Искусствовед медленно опустил руку с фотографией трехтонной «ласточки», поворошил стопку еще не прочитанных листков и понял, что все это никому не нужно, кроме него самого и его четырех иждивенцев. Он еще немного помолчал, безнадежно вздохнул и принялся усердно заталкивать бумаги в портфель. Тут его охватила досада на скульптора Глыбаускаса, чьи трехтонные монументы, несмотря на птичью легкость, не в силах пробиться к сердцам слушателей даже с помощью высококвалифицированного искусствоведа.

— А этот Глыбаускас, — нечаянно вырвалось у него, когда он застегивал портфель, — этот Глыбаускас наверняка режется сейчас в преферанс и в ус не дует…

Кое-кто из присутствующих насторожился.

— А во что он еще играет? — раздался вдруг вопрос.

— В шашки, — небрежно бросил искусствовед, уже держа портфель под мышкой. — Да так здорово, что даже собственным детишкам проигрывает.

— И много у него детей? — спросил другой и прикрикнул на галдящий зал: — Тихо!

— Двое сыновей, — проинформировал Трепайтис. — Старшего не удалось запихнуть на юридический, так он теперь картошку в пограничной зоне чистит, а младший…

— Черт побери, дайте же человеку сказать! — возмутился кто-то. — Мы слушаем, слушаем, — вежливо и заинтересованно обратился он к лектору.

— Младший, от второй жены, осенью пойдет в детский сад, — закончил Трепайтис.

Из зала прилетела записка — первая за всю лекционную практику нашего искусствоведа: «Какой напиток предпочитает график А. и сколько может выпить за раз?»

— Конечно, коньяк, — снисходительно улыбнулся Трепайтис. — А сколько?.. Своими глазами не видел, но авторитетный свидетель утверждал, что литра полтора.

Снова передали записку: «Правда ли, что керамик Б., переодевшись в старушку, разгуливал по женскому пляжу?»

— К сожалению, неправда, — виновато развел руками Трепайтис.

— Какой длины борода у художника В.? — выкрикнул какой-то прыщавый юноша.

— Тридцать девять сантиметров, — не моргнув глазом выпалил лектор.

— А витражист Г. и актриса Д. так живут или расписались?

— Расписались в прошлом месяце, — снова разочаровал слушателей лектор.

— Правда ли, что актриса Д. избила таксиста? — снежным комом росли вопросы и одновременно рос кругозор слушателей.

— Говорят, писатель М. сигаретой поджег гостиницу?

— Подорожают ли дубленки?

Записки летели и летели — как стаи уток осенью. Глаза слушателей сверкали, щеки пылали, руки не могли поделить карандаши…

— Товарищи, товарищи… — тяжело размахивал ладонями Трепайтис, словно перегруженная зерном мельница крыльями. — Я физически не в состоянии… О писателе М. могу сказать, что да, поджег, но не гостиницу. Актриса Д. кормит собаку шоколадом. Дубленки…

После такого шумного успеха Трепайтис получил множество приглашений на новые встречи со слушателями. Наконец-то искусствоведение, а тем самым и предмет его изучения нашли дорогу к сердцам…

По извилистой темной тропинке бредут из Тартара певец Орфей со своей неизменной кифарой в руках, а вслед за ним — Эвридика.