— Я ведь уже говорил, — заученно затараторил Сизиф, — упорство, воля, ясная цель, любовь к горе и камню…

— Да ну?! — посетитель привстал на цыпочки от восхищения, и Сизиф лишь теперь заметил золотые крылышки на его сандалиях: да это же Гермес, вестник богов!

— Приветствую тебя, Сизиф, — поздоровался он.

— Здравствуй, — пробормотал Сизиф.

— Боги прислали меня сообщить, что твоя жалоба рассмотрена.

— Какая жалоба? — удивился Сизиф.

— Неужто забыл? — в свою очередь удивился Гермес. — Ты же умолял избавить тебя от камня и вернуть в Коринф.

— А… да, да… Было такое дело…

— Тогда слушай внимательно. Боги посовещались и решили помиловать тебя. Потаскал — и хватит. С этой минуты, — Гермес торжественно воздел руки к небу, — ты свободен!

Сизиф остолбенел.

— Свободен… — прошептал он наконец. — Свободен, — повторил погромче. — Свободен! — воскликнул, словно птица, расправляющая крылья для полета.

Заговорщицки подмигнув, Гермес уперся подошвой сандалии в камень и столкнул его вниз.

— Советую сматываться отсюда поскорее, пока боги не передумали, — дружески предупредил он Сизифа. — Знаешь ведь, что у Зевса семь пятниц на неделе; одна милка одно шепнет, другая — другое.

— Ладно, пойду, — заторопился Сизиф. — Только… куда?

— Как это куда? Ты же сам просился обратно в Коринф!

— Да-да, в Коринф…

Однако Сизифа словно пришпилили к земле. Медленным взглядом обвел он все вокруг: вот его гора, долина, его камень, тусклый далекий небосвод… В нише сверкают кубки, на суку качаются лавровые венки, возле пещеры висит выстиранная спортивная майка с номером «66»… И все это оставить? Отказаться от плодов вековечного труда, от принадлежащих тебе по праву триумфов, свернуть с дороги, ведущей к бесконечным вершинам, к победам, чтобы их присвоили себе другие? И бросить все это в тот момент, когда ты еще полон сил?..

— Что ж ты медлишь? Путь свободен…

А чем станет он заниматься, вернувшись в Коринф? Ловить рыбку, кататься верхом, чревоугодничать, лакать вино, болтать обо всем и ни о чем… И что дальше? Какой в этом смысл?

— Сизиф, оглох ты, что ли? Боги повелевают тебе: иди!

Боги повелевают… Знает он этих богов и их приказы! Ломаного обола они не стоят. И как раз теперь, когда ему, проклятому, удалось здесь, в царстве Аида, обрести себя, увенчаться лаврами, именно теперь боги повелевают: иди!.. Когда он постиг тончайшие тайны спортивной техники, в совершенстве освоил методику втаскивания, подчинил каждый мускул и каждый нерв единой цели, ему повелевают: иди!.. Выходит, все его муки напрасны? Быть может, в этот самый миг кто-то уже побил его рекорд, празднует победу… А если и нет, если его рекорд недосягаем, как снежная вершина, разве можно бросить его на произвол судьбы? Добровольно оставить покоренную высоту? Нет-нет, он обязан позаботиться, чтобы она никогда и никем не была взята…

— Вот что: останусь-ка я тут, — заявил Сизиф, подбоченясь, будто кто-то собирался силой выдворять его из царства теней.

— Как, как? — От удивления шляпа Гермеса съехала на затылок.

— А вот так! И передай своим богам, что никуда от своего камня и от своей горы я не уйду. Больно уж высок их Олимп, чего доброго, до них еще не дошло, что я — Первая Мышца. Полюбуйся! — и он указал в сторону чемпионской майки с номером «66».

— Вот оно что… — не поверил своим глазам Гермес. — Значит, ты и есть знаменитый Сизиф?! Слава о подвигах Сизифа давно достигла Олимпа, только… только никто не предполагал, что он и ты — одно лицо… Прости!

— Прощаю, — милостиво кивнул Сизиф.

— И повезло же мне — с самим Сизифом познакомился! Дай хоть потрогать твои бицепсы. Ого! Поскорее полечу назад, сообщу небожителям потрясающую сенсацию. Олимп с ума сойдет!

Раскрасневшийся, возбужденный Гермес поправил крылышки на пятках и, как ласточка, заскользил по воздуху. Сизиф проводил глазами его развевающийся плащ и спустился к своему камню. Ласково, словно доброго верного коня, огладил его.

— Ну вот, — шепнул, — слава о нас уже бродит по резиденциям богов… Увидишь, в один прекрасный день они явятся сюда поглазеть, как мы берем очередную высоту… И у нас будет что им показать, не правда ли?

Однако пережитое потрясение улеглось не сразу. Прежде чем отправиться спать, Сизиф вкатил камень в пещеру: мало ли что может прийти в голову этим завистливым олимпийцам? Возьмут да и стибрят потихоньку камешек, когда Гермес сообщит им, какой славой и неодолимой силой наделил он Сизифа. Или сровняют с землей гору, чтобы некуда было его вкатывать… Сизифа даже пот прошиб. Эх, боги, боги, хлестали бы вы свой нектар да заботились о своих привилегиях и славе, а его оставили бы в покое, не мешали брать вершину за вершиной… А если, тут Сизиф мятежно сжал кулаки, если они начнут мешать, тогда он не посмотрит на то, что они небожители… пусть ему будет хуже, но и им несладко придется…

Лишь под утро, обняв одной рукой камень, Сизиф наконец забылся живительным сном, чтобы, поднявшись, вновь вступить в нескончаемое единоборство с гранитной глыбой…

Наверно, привиделось ему что-то приятное, потому что он блаженно улыбался во сне. И не видел, не мог видеть, как боги, приоткрыв своды царства теней, смотрят на него со своих олимпийских высот, смотрят, как на неразумное дитя, заснувшее с игрушкой в руке, и тоже улыбаются — только с иронией и бесконечно довольные собой.

Сегодня, о Афродита, я подарил Галатее резец, тот самый, которым изваял ее из слоновой кости. При этом я рассказал ей, сколько терпения, труда и любви пришлось затратить, чтобы извлечь из бесчувственной кости каждую черточку ее лица, каждую линию тела, каждое мгновение застывшего движения, всю ее — дочь морской нимфы. Рассказал, как вскакивал по ночам и босиком бежал в мастерскую, чтобы новым прикосновением резца сделать совершеннее то, что, казалось, и без того было уже совершенным. Как, высекая ее губы, целовал их в поисках самого очаровательного изгиба, как ласкал плечи, чтобы они словно выныривали из морской пены, как согревал ладонями нежные ушки, чью удивительную форму заимствовал у затейливых раковин. И лишь тогда, сказал я ей, своей Галатее, лишь тогда, когда почувствовал, что образ ее доведен до божественной гармонии, до вершин эстетического идеала, до шедевра, — лишь тогда решился я просить тебя, о богиня, любви и красоты, покровительница моего Кипра, чтобы ты вдохнула жизнь в это создание. Я рассказал, как принес тебе в жертву корову с самыми длинными рогами, которые распорядился щедро позолотить.

Галатея слушала меня с любопытством, и лицо у нее было при этом подобно лицам детей, когда они слушают россказни о том, как родители нашли их в капусте. Галатея даже осведомилась, что означают слова «гармония», «эстетический», «шедевр», и в конце концов сделала вывод:

— Значит, получается, что ты мой родитель, отец?

— Не говори глупостей! — рассердился я и, заключив ее в объятия, доказал, что если и стану кому-нибудь отцом, то лишь тому, кто явится плодом нашей любви. (В связи с этим хочу поблагодарить тебя, о богиня, за то, что, вдохнув жизнь в Галатею, ты наделила мое творенье и страстной натурой.)

Галатея оставалась задумчивой и тоскливо смотрела в потолок. Я нежно повернул к себе ее личико и спросил:

— Чего еще не хватает моему шедевру? Чего еще желает моя совершеннейшая? Может быть, она недовольна своим обликом? Может, я создал ее недостаточно прелестной? Говори же, будь откровенна со своим творцом и мужем!

Однако она продолжала молчать, невесело поигрывая подаренным мною резцом. Я не отставал, и наконец она робко заговорила:

— Мне тоже хотелось бы, о мой повелитель…

— Выкладывай все без колебаний!

— Хотелось бы и мне усовершенствовать некоторые твои черты.

Я вздрогнул от неожиданности, но, как и подобает царю, овладел собой и сдержанно осведомился: