Через неделю после отставки Бхутто весной 1966 года — к тому времени я уже был студентом в Великобритании — мне позвонил Дж. А. Рахим, посол Пакистана во Франции. Ему нужно было встретиться со мной завтра в Париже. Он обещал заплатить за мой билет туда и обратно и предложил «взятку» в виде «сенсационного ленча».
Посольский шофер встретил меня в Орли и привез в ресторан. Его превосходительство, культурный бенгалец лет шестидесяти, приветствовал меня с заговорщицкой теплотой, которая удивляла, поскольку мы никогда раньше не встречались. Когда мы наполовину покончили с закусками, он понизил голос и спросил: «Вам не кажется, что настало время избавиться от генерала?» Скрывая свое удивление, не говоря уже о страхе, я попросил его развить свою мысль. Он вытянул над столом руку, направив на меня два пальца, и нажал на воображаемый курок. Он хотел, чтобы я помог организовать политическое убийство Айюб-хана. Мне инстинктивно захотелось забыть о главном блюде и уйти. Что это могло быть, кроме провокации? Рахим заказал еще одну бутылку «Шато Латур», в качестве презента от пакистанского правительства. Я указал на опасность индивидуального устранения военного лидера, при том, что сам институт останется в неприкосновенности. В любом случае, добавил я, мне было бы трудно организовать подобное политическое убийство из Оксфорда. Он пристально посмотрел на меня. «Нужны решительные действия, — заявил он, — а вы просто стараетесь уйти от проблемы. Армия ослаблена после этой ужасной войны. Все сыты по горло. Уберите его, и все станет возможным. Вы меня удивляете. Я и не жду, что вы сделаете это сами. Один из ваших дядей все время хвастается наследственными наемными убийцами из вашей деревни, которые работали на вашу семью в прошлом».
Я начал говорить о Кашмире, однако Рахиму это было неинтересно. «Кашмир, — заявил он, — к делу не относится. Сначала диктатура, а это после». Через неделю Рахим оставил свой посольский пост. Спустя несколько месяцев, он оказался в Лондоне с Бхутто и вызвал меня в Дорчестер. Я уже слышал, что Бхутто в депрессии, но в тот день никаких следов депрессии не было. Он был из тех людей, которые, сознавая, что жизнь коротка, решают, что ее нужно прожить ярко, романтично и с огоньком. Он также мог быть глупым, заносчивым и мстительным, мог вести себя как ребенок, именно эти недостатки и стоили ему жизни.
В тот момент, когда Рахим вышел из комнаты, я начал описывать наш с ним ленч в Париже, но Бхутто уже знал об этом. Он рассмеялся и решительно заявил, что Рахим просто испытывал меня. Потом шепнул: «Когда вы встретились с Рахимом в Париже, не представил ли он вас своей новой мадам?» Я с сожалением покачал головой. Он продолжил: «Мне говорил, что она очень красива и очень молода. Он прячет ее от меня. Я надеялся, возможно, вы…» Тут вернулся Рахим с объемистой папкой. Это был манифест пакистанской Народной партии, проект которого Рахим составил по указанию Бхутто.
«Пройдите в соседнюю комнату, внимательно прочитайте это, а потом скажите мне, что вы думаете, — велел Бхутто. — Я хочу, чтобы вы стали одним из членов-основателей». Я прочитал уже половину, когда с извиняющейся улыбкой вошел автор. «Бхутто хочет по-быть один. Он заказал разговор с Женевой. Вы знаете, что у него там японская мадам? Вы с ней встречались?» Я покачал головой. «Он прячет ее от меня, — сказал Рахим. — Интересно, почему?».
Я закончил чтение манифеста. Он в сильных выражениях выступал против империализма, за самоопределение Кашмира, за земельную реформу и национализацию промышленности, но был слишком мягок в отношении религии. Я сказал, что не смог бы ассоциировать себя с партией, которая не является на 100 % светской, и Рахим улыбнулся в знак согласия, но Бхутто рассердился и осудил нас обоих. Позже вечером, во время обеда, я спросил его, почему он вверг страну в войну, которую нельзя было выиграть. Ответ был поразительный: «Это был единственный способ ослабить эту кровавую диктатуру. Режим очень скоро лопнет».
Последующие события, как оказалось, подтвердили мнение Бхутто. В 1968 году восставшие студенты и рабочие в длительной борьбе окончательно свергли этот режим. Традиционные левые партии не поняли важности того, что происходит, однако Бхутто встал во главе этого переворота и пообещал, что после народной победы «генералов оденут в юбки и проведут по улицам как дрессированных обезьян», и преуспел как политик.
Когда я встретил Бхутто в Карачи в августе 1969 года, он был полон энтузиазма. Временный диктатор пообещал всеобщие выборы, и был уверен, что его партия победит. Он снова посмеялся надо мной за мой отказ вступить в партию. «Есть только два пути: мой и Че Гевары. Или вы планируете начать партизанскую войну в горах Белуджистана?»
На выборах 1970 года Бхутто одержал потрясающую победу, но только в Западном Пакистане. В том, что было тогда Восточным Пакистаном, а теперь называется Бангладеш, безусловно, выиграл националистический лидер — шейх Муджибур Рахман и его «Авамилиг». Поскольку в Восточном Пакистане проживало 60 % населения страны, Муджибур получил в Национальной ассамблее подавляющее большинство и рассчитывал стать премьер-министром. Пенджабская элита отказалась вручить ему власть и, напротив, арестовала его. Генерал Яхья-хан попытался сокрушить бенгальцев, а Бхутто, рвущийся к власти, поддержал его. Это был, как я предположил в предыдущей главе, час его наивысшего позора. Правительство Бангладеш в изгнании приютили в соседней Калькутте. Миллионы беженцев устремились в индийскую провинцию Западная Бенгалия и в конечном итоге, по просьбе бенгальских лидеров в изгнании, индийская армия вошла в Восточный Пакистан, где население приветствовало ее как освободительницу. Пакистан капитулировал, и родилась Республика Бангладеш.
Бхутто пришел к власти в усеченном Пакистане, однако старая игра закончилась: в 1972 году на горном индийском курорте Силма он согласился сохранить в Кашмире статус-кво, и за это получил обратно 90000 солдат, захваченных после падения Дхаки в Бангладеш, ранее — Восточном Пакистане. В Кашмире все политические организации, за исключением религиозной «Джамаат-э-Ислами», были потрясены жестокостями, которым подвергали братьев-мусульман в Бенгалии. Будь в этот момент проведен референдум, большинство предпочло бы остаться в Индии, однако Дели отказался идти на этот риск. Пакистан еще больше уронил свою репутацию, когда третий военный диктатор, вашингтонский ставленник генерал Зия-уль-Хак, после неправедного суда в 1979 году казнил Бхутто. Массовый митинг протеста в Шринагаре превратился в поминки по погибшему кумиру.
Шейх Абдулла (освобожденный из тюрьмы в середине 1970-х годов из-за плохого здоровья) заключил с Дели мир и в 1977 году был снова назначен главным министром. Это была любезность со стороны г-жи Ганди, которая заставила «йесменов» из ИНК, заседавших в кашмирской Ассамблее и выбранных туда благодаря сомнительным средствам, изменить настроение и проголосовать за него. Эта смена прошла спокойно: кашмирцы были рады возвращению Абдуллы, хотя и помнили о том факте, что тон задает г-жа Ганди.
Абдулла казался измученным и уставшим; тюрьмы негативно повлияла и на его здоровье, и на политические взгляды. Он подражал теперь другим властителям Индостана, пытаясь создать политическую династию. Говорят, что на этом настаивала Акбар Джехан, а он был слишком стар и слаб, чтобы сопротивляться. На многолюдном митинге в Шринагаре Абдулла назвал своего старшего сына Фарука Абдуллу — способного врача, любителя вина и блуда, но не слишком яркую личность — своим преемником.
Лежа при смерти в 1982 году, шейх Абдулла рассказал старому другу о сне, который снился ему последние тридцать лет. «Я все еще молодой человек. Я одет как жених. Я сижу на лошади. Мой жениховский кортеж выезжает из дома под фанфары. Мы направляемся к дому невесты. Но когда я прибываю туда, ее нет. Ее никогда там нет. Потом я просыпаюсь. Эта пропавшая невеста — по крайней мере, так мне всегда казалось — Неру». Абдулла так никогда до конца и не оправился от предательства Неру.
