На начальной стадии обучения Низам Дин обнаружил, что, заучивая стихи из Корана, я скучаю, поэтому он даже не пытался обучать меня исламской истории. А жаль! Он мог бы дать им какое-нибудь необычное толкование; хотя, может быть, и даже скорее всего, он сам мало знал о реальной истории ислама.

Отведенные на обучение часы обычно тратились на обсуждение новейшей истории: националистическая борьба против британского империализма, происхождение терроризма в Бенгалии и Пенджабе, героизм сикхского террориста Бхагата Сингха, который бросил бомбу в здание Законодательной ассамблеи Пенджаба в знак протеста против репрессивного законодательства и массовых убийств в Джалианвала Багх в Амритсаре в 1919 году. Попав в тюрьму, он отказался просить о помиловании.

В тюрьме он отрекся от терроризма как тактики борьбы и стал ближе к традиционному марксизму. Британцы тайно мучили его и казнили в Центральной тюрьме Лахора, в пятнадцати минутах ходьбы от того места, где Низам Дин рассказывал мне его историю. «Если бы он остался жив, — говорил, бывало, Низам Дин, — он стал бы национальным лидером, которого британцы по-настоящему боялись бы. А теперь посмотри на нас. Только потому, что он был сикхом, мы даже не отметили его мученичество памятником».

Он рассказывал о тех добрых старых временах, когда во всех деревнях, которые теперь находились в Пакистане, жили индусы и сикхи, и об их жизни. Многие его друзья-немусульмане уехали в Индию. Мы часто обсуждали политиков и никогда не прекращающийся политический кризис в Пакистане.

«Они пигмеи, — говорил мне Низам Дин, еще более повышая свой и без того высокий голос. — Ты понимаешь, что я говорю, Тарик-джи? Пигмеи! Посмотри на Индию. Видишь разницу? Ганди был гигант. Джавахарлал Неру — тоже!» За эти годы я узнал от Низама Дина об истории, политике и повседневной жизни гораздо больше, чем за все время обучения в школе. Многое из этого легло в основу моего мировоззрения, кое-что — полезно и ныне. Но наставнику явно не удалось увлечь меня религией.

Эту задачу добровольно взял на себя мой молодой дядя с материнской стороны, который еще в юности отрастил бороду и искал убежища в религии. Его еженедельные визиты в наш дом, о которых он не предупреждал, когда я как раз возвращался из школы, ужасно меня раздражали. Мы шагали по саду, и он елейным голосом рассказывал мне версию исламской истории, которая была так же неубедительна и тупа, как он сам. В нее входили рассказы о бесконечном героизме, о том, как пророк восходил к святости и о карающем Аллахе. Когда он заводил свою волынку, я, бывало, смотрел, на бумажных змеев, которые, паря в полуденном небе, захлестывали веревки друг друга, и мысленно переигрывал проигранную игру в шарики или предвкушал первый крикетный матч, которой Пакистан должен был сыграть против Вест-Индии, думая о чем угодно, кроме религии. Через несколько недель дядя сдался, объявив, что гены неверующих во мне слишком сильны, чтобы их можно было победить. В глубине души этот хитрый змей лелеял надежду, что хоть что-то из того, чему он меня учил, все-таки останется. Он был не прав. Не осталось ничего.

Летом, когда жара на равнинах становилась невыносимой, а школы на два месяца закрывались, мы уезжали к подножию Гималаев, в Натиагали, а потом на крошечный изолированный горный курорт, располагавшийся прямо на хребте в густом сосновом лесу, на который смотрели со всех сторон гималайские пики. Сама природа здесь подчеркивала малые размеры всего прочего. Я подружился с пуштунскими мальчиками и девочками из пограничных городков Пешавар и Мардан. Даже дети из Лахора, которых я редко видел в зимние месяцы, летом становились моими друзьями.

Дружба крепла, поскольку атмосфера гор расслабляла, социальных барьеров не существовало. Я приобретал вкус к полной свободе. У нас всех были любимые места, в том числе и таинственные кладбища с английскими именами на могилах. Меня всегда волновало то, что смерть уносит таких молодых. Была заброшенная деревянная готическая церковь, которую обожгла молния. Из нее открывался один из самых замечательных видов на долину внизу, и мы, дети, время от времени назначали там встречу.

А потом мы увидели сожженные дома. Почему они были сожжены? Я расспрашивал местных жителей, те отвечали небрежно:

Но почему же все-таки, настаивал я, когда они жили здесь веками, точно так же как ваши семьи, говорили на том же языке, несмотря на различных богов? Обычно местные в ответ глупо ухмылялись и пожимали плечами. Странно было думать, что индусы и сикхи жили здесь, в нижних деревнях, и были убиты. В этом идиллическом мире убийства и поджоги казались нашим юным умам абсолютно абстрактными. Мы знали об этом, но не могли до конца понять, и поэтому не сосредоточивались на этих ужасных событиях, о которых вспомнили гораздо позже. Друзья из Пешавара часто говорили об индийских и сикхских пуштунах, которые эмигрировали в Индию. В тех местах, где жили пуштуны, на ничейной земле между Пакистаном и Афганистаном, осталось немного индусов, и законы племени их защищали. Так же было и в Афганистане (до прихода моджахедов и «Талибана»).

Одним из самых любимых моих уголков в Натиагали было пространство между двумя огромными дубами. Отсюда можно было видеть, как солнце заходит за Нанга Парбат (эта гора занимает третье место после Эвереста и К2), и снег, покрывающий этот пик, становился оранжевым, а затем алым. Холодные ночи были, наверное, еще прекраснее: небо и облака здесь казались гораздо ближе, чем на равнинах. Когда над пиком Нанга Парбат восходила полная луна, она заливала своим светом всю долину. Здесь мы вдыхали ветер, приходящий из Китая, смотрели в направлении Кашмира и любовались луной. Глядя на все это великолепие, было непонятно, зачем кому-то понадобились многослойные небеса за небосводом, и один самый главный, седьмой слой, которой принадлежит нам одним — исламский рай? В пустыне, наверное, весь мир видится совсем по-другому.

Эти виды наполняли голову романтическими фантазиями, а не религией. Целыми днями вся наша компания, и мальчики, и девочки, лазала по горам, побуждая диких обезьян к войне за сосновые шишки, которыми мы в них кидали. Местные жители всегда предупреждали нас, чтобы мы не бросали в них камнями. Существовала легенда о том, что в XIX веке офицер британских колониальных войск застрелил обезьяну. Однажды, когда он прогуливался по окрестностям, обезьяны заманили его в засаду и насмерть забили камнями. История о смерти была достаточно реальной, но трудно было поверить в легенду об обезьянах-убийцах. Женщины этого региона были очень привлекательны, но при этом они не закрывали лицо, так что гораздо более вероятно, что этот англичанин приставал к одной из них и был так жестоко наказан ее родственниками мужского пола. Однако пахари («люди гор») всегда это яростно отрицали: «Ты думаешь, мы могли бы убить белого человека и остаться в живых?» Это осталось для меня неразгаданной тайной, которую можно будет раскрыть будущим летом.

Мы возвращались домой уставшие и довольные, мечтая о ланче. Днем был теннис, прогулки, бридж и конечно же первая юношеская влюбленность. Ночью по лесам в поисках добычи рыскали гепарды и леопарды. Где же во всей этой круговерти найти место для религии?

Однажды, к моему ужасу, моя мать сообщила мне, что, для того чтобы завершить мое обучение Корану, нанят местный мулла из соседней горной деревушки. Она заранее отмела все мои возможные возражения: он будет объяснять, что означает каждый стих. Это была пытка. Мое лето было на грани катастрофы! Я стонал. Я охал. Я протестовал, молил и кипел. Это было совершенно бесполезно. Мои друзья жалели меня, но поделать ничего не могли. Большинство из них подвергались тому же ритуалу.

Муллы, особенно в сельской местности, были объектами едких шуток; в подавляющем большинстве, их считали нечестными, лицемерными и ленивыми. Многие считали, что муллы растят бороды и выбирают духовные занятия не потому, что стремятся к праведной жизни, а просто для того, чтобы зарабатывать на кусок хлеба. Если муллы не были прикреплены к какой-либо мечети, они жили на добровольные пожертвования, гонорары за обучение Корану и получали бесплатно еду. Однако, анекдоты, которые рассказывали о муллах, касались в большей мере их сексуальных аппетитов, в частности, склонности к маленьким мальчикам определенного возраста. Мулла являлся обычным персонажем рассказчиков и кукольников, которые странствуют по деревням, — это жадный и похотливый злодей, который использует религию, чтобы удовлетворить свои желания и амбиции, унижает бедных крестьян и обманывает их, в то время как перед местным господином пресмыкается. А все их разглагольствования о добродетели и чистоте служат прикрытием собственных пороков.