— Для начала, Маруся, подай-ка мне пузырек.

— Четушку или полную? Белоголовую?

Демид взглянул на нее небрежно и слегка развел руками, мол, за кого принимаешь? Конечно, полную и конечно же белоголовую, когда он брал у нее этот паршивый «сучок»?

Сургуч скрутил одним движением, зажав горлышко в кулаке, мизинцем ковырнул пробку и перелил содержимое бутылки в граненый бокал. Одним духом, не отрывая бокала от губ, опустошил до дна, кхэкнул и запил предупредительно подставленной кружкой пива.

За спиной пробежал шепоток.

— Еще кружечку.

Маруся уже приготовила и услужливо пододвинула к краю стойки, повернув к нему ручкой — для удобства. Выпил и эту без передышки.

— Пожалуй, еще одну…

Маруся подала третью и на тарелочке — кусок холодца.

— Закусил бы, Демид, — попросила она озабоченно.

— Княгиня, что за волнения? Мы ж не на сцене.

Он выпил третью, четвертую, заказал пятую и наконец услышал, как за спиной принялись считать. То-то же, паршивцы!

Одолел десять кружек — больше не шло. Ну и хватит, главное, счет круглый, хорошо запомнится. А теперь домой. Хотя нет…

— Княгиня, — прогудел он, едва сдержав отрыжку, — подай еще пузырек на дорожку.

За спиной повисла гробовая тишина. Большие Марусины глаза испуганно округлились, но возразить она не посмела. Демид неторопливо рассчитался, сунул бутылку в карман и, ни на кого не глядя, вышел из магазина. Следом вывалили все «болельщики». Он спустился с крыльца и ровно, как по шнурочку, наметив вдали ориентир, зашагал через Большой двор, улавливая ухом голоса у магазина.

— Ну, врезал!

— Десять, слышь, десять!..

— И не пошатнется.

— А со второй как надул? Я за чистую монету принял.

— Кня-язь!..

Большой двор Демид пересек благополучно, только на шляху, уже у самого гаража, его шатнуло в сторону. Не следовало, конечно, натощак глотать столько, да что поделаешь, когда ничего другого в голову не пришло. Он еще не опьянел, заявится бодрым, плотно поужинает… Все путем, все толково. Еще и с Ксюшей можно по стопарику под хорошую закуску. Заслужил нынче. А если и нет? Что он, в батраках — заслуживать? Не хозяин сам себе?

— Хозяин — ба-арин, хозяин — ба-арин… — пропел он и направился в дом.

Ксюша его встретила укоряющим взглядом, однако промолчала, только подала торопливо на стол и сказала:

— Ешь.

Ее молчаливый укор, недовольно поджатые губы сердили Демида больше, нежели слова. Злишься — скажи, найдется что ответить, так нет же, молчит, оправданий ждет. Дождется… Врезать бы разок — живо развяжет язык. Барыня, вишь ты! И на стол сунула, как батраку, — «ешь». Зафиндилил бы эту сковородку, не будь голодным.

— Ну чего молчишь? — не выдержал он.

— А что толку пьяному перечить.

— Не перечь, верно. А других слов нету? Брезгуешь? Губы поджала… Ну, выпил — принудили, душа из них вон!

— Принудили, — криво усмехнулась она. — Прямо в рот налили, да столько, что еле на ногах стоишь.

— Э-э, баба! Что ты понимаешь в мужских делах.

— Где уж нам…

Ксюша заговорила, и злость от Демида отошла. В самом деле, зачем настроение портить. Никак, выходной сегодня.

— Ладно, давай-ка еще по чарке да поедим. — Он выставил бутылку и грузно опустился на табуретку. — Где наша не пропадала.

— Да куда же тебе больше? Поешь лучше — свалишься, совсем пьяный.

— С тобой хочу. — Демид чувствовал, что пьянеет с каждой минутой все больше, надо бы поесть, но теперь, когда уже выставил бутылку и предложил ей выпить, должен настоять на своем, иначе какой же он, к черту, хозяин в доме.

— Я не буду. Ешь — стынет.

— Будешь, — повысил он голос. — Будешь, душа из меня вон! Я так хочу. Садись!

— Не могу я, дела у меня, идти надо.

— Дай стаканы. Дела-а…

— Демид, я серьезно говорю, некогда мне, завтра отчет, — сказала Ксюша твердо.

— Стаканы дай! — загремел он на весь дом.

«Барыня! Ты у меня шелковой будешь», — подумал он, глядя на Ксюшу. Она выставила стакан, крутнулась у печи, сдернула с крючка свою жакетку и заторопилась к выходу. Этого Демид не ожидал.

— Вернись! — крикнул он, вскакивая с табуретки, но Ксюша уже скрылась в сенцах.

Демид выругался и плюхнулся на прежнее место. Ушла — и черт с ней, никуда не денется.

Глотнув одним духом полстакана водки, Демид с жадностью навалился на еду. Первый, кружащий голову хмель отошел, наступило тупое опьянение, когда все видишь, все понимаешь и кажешься сам себе трезвым, только тело наливается свинцом, а назавтра (Демид это знал по себе) ничего не помнишь. Он уминал жареную картошку с салом, хрумтел соленым огурцом, ругался про себя и все больше наполнялся злостью. Ушла, побрезговала выпить с ним, не послушалась, паршивка. Дела у нее… Какие, к черту, дела, убежала к Наталье или к Степаниде, сидит там, жалуется. Пойти бы устроить разгон, да много чести за бабой бегать.

— Придет. Куда денется, приде-ет…

Он уставился на бутылку. Хотелось выпить, но в одиночку не привык, требовался собутыльник. Не сидеть же, как болвану, молча. Хотя бы кого черти принесли, что ж он один?.. Становилось обидно и досадно, и злость на Ксюшу закипала все сильней. Убежала, не послушалась его приказа. Говорил он ей садиться или не говорил? Говорил! Выходит, его слово не закон?

Демид выглянул в окно, надеясь увидеть прохожего, но никого из мужиков не было, только Марфушка, мать Петра Андосова, восьмидесятилетняя старуха, промаячила под окном. Через минуту она вошла в дом.

— Здоров был, хозяин. А Ксения где ж?

— Ушла, — махнул Демид неопределенно. — Проходи, гостьей будешь.

— Ой, скажешь! Яки з мяне гость. Отгостилася я у людей, вона кладбище в гости кличет, — затараторила словоохотливо Марфушка, крепкая еще, подвижная бабка. — Отгостилася, будя з мяне… Ну, дык я апосля зайду.

— Чего апосля? Надо что — я дам.

— Дык это… за укропцем я… У Ксении был сушеный.

— Угу, за печкой где-то. — Демид размягчел, заулыбался. — Ты вот что, соседка, садись-ка. К столу садись.

— Спасибочки, Демид, сытая я.

— Брезгуешь? Соседом брезгуешь? Садись, я сейчас вот… — Он повернулся к ящику, достал еще один стакан. — По чарке с тобой, по-соседски.

— Христос с тобой! Свят-свят! Куды мне, помру, — напугалась Марфушка.

— От водки еще никто не помирал. Садись! — повысил он голос.

— Будя тебе, будя, я сяду. — Она покорно присела к столу, сложив на коленях худые руки. — Ты выпей, выпей, я посижу. Одному оно, вестимо, несподручно.

— Верно, соседка, несподручно. Только вдвоем. И пропади все пропадом! — Демид плеснул ей в стакан пальца на два, налил себе. — Будем!

— Очумел мужик, — прошептала Марфушка, собираясь встать из-за стола, но Демид остановил ее зычным окриком:

— Сиди! И ты брезгуешь?

— Господь с тобой, Демидушка! Не гребую я. Што ты, што ты! Старая я для выпивок, окстись. За ради христа прошу.

— Вот и помолодеешь. Пей, душа из меня вон!

— Спаси меня всевышний, — вздохнула Марфушка, дрожащей рукой перекрестила стакан, пригубила разок и ухватилась за огурец.

— Вот это по-нашенски, — захохотал довольный Демид. — Твое здоровье, княгиня!

От второй она отказывалась не так рьяно, без упоминаний Христа, третий раз пригубила без лишних слов. Демид опорожнил бутылку и раздумывал, как бы раздобыть еще одну. Ксюша не возвращалась, Артемка где-то запропастился — выпороть бы разок, паршивца, чтоб знал дом, — сам он отяжелел, не пойдет…

— Княгиня, ты как, на ногах стойкая?

— Ой, не, соседушка, голова шатается, — заулыбалась Марфушка. — Будя, итить надо. А за чым же это я… Ага, за укропцем, за ним…

— За печкой, там… — Демид с трудом поднялся из-за стола, икнул. — А их нет, душа из меня вон, и не надо. А, княгиня?

— Не надо, соседушка. Христос з ими. Итить мне, итить…

Он дал Марфушке укропу, проводил ее до крыльца и, возвратись в дом, завалился на кровать — не раздеваясь, поверх одеяла.