— Ты гляди, если это последние…

— Бери, бери, — замахала Прося руками, — выкручусь, мне нарядов не справлять. Я и так перед тобой в долгу по самую макушку.

— Скажешь тоже. Будто не родня мы.

— Родня, Ксюшенька, родней, а утроба у каждого своя — по отдельности. Оттого, что один сыт — у другого жиру не прибавится. Проживем, ничего, руки-ноги еще крепкие.

— Вот и ладно.

Ксюша встала, прошлась, разминая ноги, бесцельно потрогала теплую стенку печки, заглянула в горницу, потом в окно и, преодолевая желание войти в свою бывшую спальню, остановилась у дверей горницы. Уехала она отсюда еще летом, хотя и наведывалась в Метелицу по воскресеньям, но сейчас у нее было такое ощущение, точно с родной хатой прощается именно сегодня. Почему сегодня, она не могла понять, может, оттого, что собрала здесь и увозит последний урожай — следующий будет в Сосновке, — может, по другой какой причине, но это чувство прощания охватило ее всю — властно, до тоски, граничащей со слезами.

Ксюше хотелось войти в спальню — не в горницу, а именно в спальню — теплую и уютную, с тюлевыми занавесками на окне, самодельным платяным шкафом в углу, маленьким столиком у стенки, поближе к свету, и кроватью, широкой двухспальной кроватью с ребристыми металлическими спинками, увенчанными по углам блестящими шариками на узорных квадратах, которую ей купили перед замужеством. Это была ее спальня с тех пор, как она стала прятаться от старших братьев при переодевании; здесь она видела первые счастливые девичьи сны, здесь испытала томление и страх первой любви, сладость мужниных рук, услышала первый лепет Артемки. Здесь все было впервые. И безысходное горе тоже. Этот уголок в хате был для нее родным до каждой трещинки в потолке, до последней царапинки на стенах.

Она хотела войти в спальню, но приказала себе: «Не смей! Отдала — не твое. И нечего душу травить». А может быть, там теперь совсем по-другому. Тогда и вовсе заходить не стоит. И вообще, пора грузиться, дело делать, а то взбредет бабе в голову от безделья. «Глупости», — решила она, отрывая спину от дверного косяка.

Они посидели еще немного, обсуждая домашние дела и заботы. Демид — Ксюша видела в окно — прохаживался по саду, оглядывая деревья, баньку в углу, по-хозяйски трогая шаткий плетень. Он, чужой человек, смело мог ходить по всей усадьбе, поскольку Валет подох сразу после смерти деда Антипа, а другую собаку Прося еще не завела. «И хорошо сделала», — мелькнуло у Ксюши. Каково бы ей было: открывает калитку, а чужой пес не дает войти. Она даже плечами передернула. Вот заведет Прося собаку — и станет Ксюша этому дому совсем чужой.

— Как Максимка, не болеет? — спросила она, отвлекаясь от нерадостных мыслей.

— Пока слава богу. Только боюсь я.

— Чего боишься?

— Разве не слыхала? Хотя да, откуда ты могла узнать, еще и не хоронили. Один из братьев Лозинских помер, Юрка. Позавчера, уже в больнице, в Гомеле. Может, там и похоронят — не знаю.

— А что с ним, болел?

— Да и не болел, кажись. Зачах незаметно.

Юра Лозинский был одним из тех девяти мальчиков, которых брали немцы в свой госпиталь из детдома летом сорок второго. Двое из них умерли в начале сорок пятого, за два месяца до победы, теперь вот третий. Шестеро осталось, и среди них Максимка.

Такое известие не на шутку обеспокоило Ксюшу. Судьбы этих детей накрепко связаны с Тимофеем, и несчастье с любым из них не может не отразиться как на нем, так и на Просе, его жене. Каждому не станешь доказывать, да и не докажешь, что Тимофей ни в чем не виновен. Люди привыкли судить просто: раз посадили, значит, было за что, без тучи дождя не бывает. Ксюша не раз слышала подобное, да и сама рассуждала похоже. Но только когда это касалось кого-то другого, не ее брата: с ним, она твердо знала, вышла ошибка. Однако со всеми ошибок быть не может.

— Тимофею не пиши об этом, — сказала она и, встав из-за стола, принялась натягивать на плечи Просину фуфайку.

— Ни в коем разе, что ты! Нам больно, а ему вдвойне.

— Пошли, а то Демид, верно, заждался.

Погрузились они быстро. Увесистые мешки с картошкой Демид носил играючи, весело, точно разминал застоявшиеся без дела мускулы, женщинам только и осталось управиться с такой мелочью, как морковка, лук да красные сладкие бураки. Квашеную капусту, соленые огурцы и моченые яблоки они собирались носить ведрами, но и тут Демид все переиначил, опустив обратно в погреб приготовленные заранее пустые бочки.

— Заполняйте на месте.

— Господи свет! — всплеснула руками Прося. — Надорваться вздумал.

— Не ершись, Демид, и вправду надорвешься, — поддакнула Ксюша. — Тут же пудов на восемь потянет.

Но это его только раззадорило.

— Но бои́сь, гражда́не, — шутил он, умышленно коверкая слова. — Живы будем — не помрем!

И он действительно, на удивление женщинам и к восторгу подошедших с улицы Максимки и Артемки, выволок груженые бочки из погреба и поднял в кузов машины. Уж до чего был здоров дед Антип — первый силач в округе, — но даже он в свои лучшие годы не взялся бы за такое.

— Ну и мужик! Ну и хозяин! — шептала Прося, лукаво посмеиваясь. — Прямо завидки берут.

— Опять ты за свое! — ворчала Ксюша с напускным недовольством. — Отцепись.

В Сосновку они вернулись засветло. Засветло разгрузились и расставили все по местам. Ксюше надо было рассчитаться с Демидом, но она не знала, сколько дать за его труды и за машину. Спросить же не решилась, чтобы не поставить в неловкое положение и его, и себя. Хотя кто их знает, эту шоферню, может, для них называть цену в порядке вещей? В самом деле, почему это человек должен стыдиться получать за свой труд. А тут еще примешивались черт-те знает какие отношения с Демидом… В общем, спросить не отважилась.

Она отсчитала втрое больше среднего дневного заработка — одно дело производить бухгалтерский расчет по государственным тарифам и совсем иное — платить за шабашку в выходной, да еще за машину — и подошла к Демиду.

— Возьми вот… Спасибо, сама бы ни в жизнь не управилась.

Он покосился на деньги и, заталкивая под сиденье тряпку, которой только что вытер руки, прогудел глухо:

— Спрячь, Ксения Антиповна. Не надо.

— Ладно, ладно, бери. Как-никак весь выходной ухлопал на меня, — принялась было настаивать Ксюша.

— Не возьму я с тебя.

— Как это?..

На минуту она растерялась, потом догадалась о причинах отказа, смутилась, сунула деньги в карман и, не находя места рукам, начала старательно поправлять на голове свой кашемировый платок.

— Не возьму, да и все. — Он заметил ее смущение и весело заулыбался. — А вот от ужина не отказался бы.

— От ужина? Ага, конечно… ну да, темнеет уже. Так это… ты загоняй машину в гараж, а я соберусь там… — И она заторопилась в дом.

Демид не торопился, видно, поставив машину, отправился в барак переодеться и дать Ксюше время приготовиться. Заявился уже по темному, умытый, причесанный, в свежей рубашке, когда стол был накрыт и на керогазе, потрескивая, дожаривалась картошка. Вкусный запах расплывался по всему дому, щекоча в носу и нагоняя аппетит. Артемка несколько раз подходил к сковородке поглядеть, скоро ли поджарится. К этому времени он успел очистить от золы поддувало грубки, принести из сарая березовых дров, распалить жаркий огонь — это было его постоянной обязанностью — и теперь слонялся без дела, путаясь у Ксюши под ногами и нервируя ее. Она и так завозилась, даже привести себя в порядок не успела.

— Картошечка? — спросил весело Демид. — Наипервейший продукт в Белоруссии, как я успел заметить. Так, Артемка?

С его приходом в кухне сразу стало тесно и оживленно.

— Без бульбы какая еда! — ответил Артемка солидно, как дед Антип когда-то. — Да если еще со шква-арками!..

— Да с огурчиком.

— Вкусно.

— Или, скажем, с капустой, — подзадоривал Демид, сохраняя серьезное выражение.

— Ага, особенно когда целые кочаны, с кочерыжками.

Засиделись они допоздна. Артемку Ксюша накормила и отправила спать, Демида же как гостя выпроводить не могла. Да и желания такого не было, наоборот, хотелось посидеть спокойно, послушать его красивые рассказы о могучей Волге, которая еще с детства, с первых песен, школьных учебников и книжек, вошла в ее сознание чем-то близким, неотъемлемым, вместе с понятием родины. Ни Днепр, протекающий по Гомельщине, ни Сож, ни соседние Припять и Березина не вызывали у нее, у чистокровной белоруски, таких чувств и мыслей, как эта русская река, пролегшая через всю Россию где-то в тысяче верст от родной Метелицы. Реку эту Ксюша никогда не видела и наверняка не увидит, однако ощущала с ней крепкую родственную связь. Задумалась она над этим впервые только сейчас, слушая и разговаривая с волжанином. Неужто все услышанное и прочитанное в детстве, в юности так сильно? Или тут кроется что-то другое, недоступное для ее понимания?