— Может, оно и лучше так, а, Ксюш?

Ксюша не знала, как лучше, просто она не могла больше оставаться в Метелице. После гибели Савелия, еще в первые месяцы своего вдовства, ей стало невмоготу в деревне — слишком многое ей здесь напоминало о муже: каждая мелочь в хате, во дворе; люди, с которыми он работал и дружил; сама Метелица, где они прожили восемь счастливых лет; полевые дороги и тропинки, истоптанные его ногами, — неутомимыми ногами колхозного агронома. Но пока жив был дед Антип и не приключилось беды с братом Тимофеем, ей и в голову не приходило куда-то уезжать. Теперь же совсем иное дело. Теперь, кроме болезненных воспоминаний, с Метелицей ее ничто не связывало. Могилки отца и матери? Так уезжает она не за тридевять земель — всего за двенадцать верст, в любой выходной сможет проведать. Родная хата? Но она только потому и считается родной, что в ней живут родные люди. А если никого не осталось?..

Дед Антип умер два месяца назад неожиданно. Приехал из Гомеля, прилег на лежанку и больше не встал.

В тот день Ксюша в конторе не задерживалась — торопилась домой, чтобы поскорее узнать, какие новости привез дед Антип из города. После того как осудили клеветника Захара, открывшего наконец свое бандитское нутро, должны были пересмотреть дело Тимофея и отпустить безвинного человека. За этим и ездил Антип в Гомель, к следователю.

Прибежала она домой и сразу — к деду.

— Ну как, батя?

— Што — как? — переспросил он будто спросонья.

— Съездил как, что следователь?

— Да вот… разберутся. Все добре. Это все временно, дочка, все пройдет. Неча убиваться…

Весть была обнадеживающей, но впервые с того времени, как забрали Тимофея, дед Антип говорил равнодушно и безучастно, не повернув головы, не оторвав взгляда от потолка, будто все это его не касалось, будто не он еще вчера метал громы и молнии по поводу несправедливого осуждения сына, грозился до Москвы дойти.

Ксюша обеспокоилась.

— Что случилось, батя? Ты что-то умалчиваешь.

— Правда, дочка, разберутся, — отозвался он глухо.

— Может, захворал?

— Да не то штобы… Притомился. Делай свое, я полежу.

Ксюша не стала больше допытываться. Было ясно, что с дедом Антипом творится неладное и с Тимофеем совсем не «добре». Она хлопотала по дому и украдкой наблюдала за отцом. Тот лежал, не меняя позы и упорно шаря взглядом по потолку, словно отыскивал там что-то и не мог найти; костлявые длинные руки его вяло вытянулись вдоль тела, лицо — отрешенное от всего. Жили только глаза.

К вечеру вернулась с работы Прося. Ксюша перехватила ее во дворе и предупредила насчет деда.

— Боюсь я за него, — сказала она. — Чего-то с ним творится непонятное.

— А с Тимофеем как? — Просю, конечно, в первую голову интересовал муж. — Есть что новое?

— Батя говорит, что все хорошо, дело Тимофея пересмотрят. Только не верю я ему — успокаивает. Странный он, непохожий на себя. Видать, обидели его.

Прося только вздохнула и направилась в хату.

От ужина дед отказался. Когда Ксюша позвала всех к столу, он шевельнулся на лежанке, то ли пытаясь встать, то ли повернуться на бок, и сказал вяло:

— Без аппетиту я. — Теперь его глаза уже не искали на потолке что-то несуществующее, а неподвижно глядели в одну точку.

Ксюша заметила его застывший взгляд, вытянувшееся вдруг лицо с заостренным носом, и у нее тоскливо заныло в груди. Что же происходит с дедом? Таким отрешенно застывшим он не бывал даже во сне. Лежит как мертвый. Она испугалась этой неожиданной мысли и торопливо прогнала ее прочь. «Вот дура! Вот дура!» — ругнула она себя. Но эта мысль весь вечер настойчиво возвращалась к ней. Только поздним вечером, когда все в доме улеглись спать, Ксюша не выдержала — присела к деду Антипу и пустила слезу.

— Ну что с тобой? Ответь хоть что-нибудь!

Дед Антип поглядел на нее и спокойно, даже как-то равнодушно сказал:

— Вот чего, дочка, видать, пора… помирать я буду.

Ксюша вздрогнула от этих слов, но всерьез не приняла. Не может ведь человек ни с того ни с сего умереть. Еще утром он был здоровым и бодрым, верил в скорое освобождение Тимофея, хлопотливо собирался в город, ворчал на внуков. Нет, что-то тут другое. Не может он сейчас умереть. Не должен.

— Чего тебе помирать, батя? По весне из такой болезни выкарабкался! Теперь жить да жить. Ты скажи, может, с Тимофеем что. Я чую неладное.

— Чего помирать? Время, знать, пришло, да и… — Он не договорил и умолк на минуту. — С Тимофеем ничего, с Тимофеем — своим чередом. Это все временно… суета. Правда превозможет. Болячки, они загоятся, подалей от болячек, подалей — жизнь длинней.

— Не пойму, ты о чем? Какие болячки?

Дед Антип то ли не расслышал, то ли не захотел ответить на вопрос, только продолжал монотонно и глухо, не глядя на Ксюшу:

— Не хотелось бы мне, не хотелось, штоб ты от корня своего… Да, видать, куда денешься. Гляди сама.

— С чего ты взял, батя? О чем ты говоришь? — Она не знала, что делать: разбудить Просю и ехать за доктором — так не похож дед Антип на больного, подождать до утра — но было боязно оставаться одной на ночь глядя; так и сидела, растерянно глотая слезы.

— Гляди сама, дочка, — повторил он. — Подалей от болячек — жизнь длинней. Да-а… Нет мира в костях моих… суета…

Ксюша подумала, что дед Антип бредит, и решила разбудить Просю.

— Тебе плохо, батя? За лекаркой надо. Я сейчас, только Просю подниму.

— Погодь, Ксюша. Чего та лекарка… я разум ишо не сгубил. — Он посмотрел на нее спокойным, вполне осознанным взглядом и едва заметно усмехнулся. — Ты вот што, иди спать. Притомился я.

— Я посижу, — заторопилась Ксюша. — Ты отдыхай.

— Чего сидеть, не спектакля… — Лицо его на мгновение нахмурилось и опять приобрело спокойствие и отрешенность, взгляд уперся в огонек коптилки. — Иди, дочка, не бойся.

Ксюша не верила в скорую кончину деда Антипа, но лечь спать все же не решилась — прошла в темную горницу и умостилась на диване так, чтобы видеть лежанку. Лампу предусмотрительно оставила гореть.

Дед Антип долго глядел на короткий вздрагивающий язычок коптилки, потом закрыл глаза, видно, задремал. Незаметно и Ксюша потеряла контроль над собой.

Проснулась она от воя собаки. Валет завывал по-волчьи, протяжно и натужно, преодолевая старческую немощь. В груди у Ксюши захолонуло от страха. Она кинулась в трехстен, к лежанке отца.

Тело деда Антипа было еще теплым, но уже неживым.

…Лесной песчаный шлях, по которому ехала Ксюша в Сосновку, тянулся вдоль одинокой ветки железной дороги, ведущей от Гомеля через Бахмач, Сумы — к Харькову. Эта южная ветка в войну считалась самой «горячей», на нее был нацелен партизанский отряд Маковского, здесь Савелий со своей группой подрывников пускал вражьи поезда под откос. По этой ветке ездил дед Антип последний раз в город и вернулся, чтобы в ту же ночь умереть под крышей родного дома. Кажется, никаких причин к тому не было: ни болезни, ни новых потрясений. Сам дед Антип боялся умереть весной и часто повторял, что если переживет ее, выкарабкается из болезни, то протянет еще долго. К тому все и клонилось. А вот умер в такую пору, когда по старости не умирают. Да и сама смерть его была для Ксюши обидной. В последние свои часы он был при полном сознании, но почему-то равнодушным и безразличным к ней, ко всему окружающему и происходящему. Остался один, отослал ее от себя, успокоил, хотя знал, что не дотянет до утра. Не попрощался… Умер, как обманул. Почему так? «Не спектакля…» — сказал он. Ксюша чувствовала, что дед Антип узнал под конец что-то такое, чего не знает и не понимает она. Или же молодому не дано этого понять?

Сосновый бор кончился, а с ним и песок на шляху. Машина пошла шибче, оставляя за собой кудлатый хвост пыли, застилающий все, что позади. Высокая железнодорожная насыпь с каждой сотней метров становилась все ниже, пока у переезда не сошла на нет. Тут Артемка и растормошил Ксюшу:

— Мама, глянь, труба! Большая…