Долго сидел Антип Никанорович на ветхой лавочке, ушел с кладбища затемно, когда плечи свело от холода и стал чувствителен сырой весенний ветер. И, уже подходя к своему двору, он вдруг представил тот свободный клочок кладбищенской земли развороченным острыми лопатами, с желтым суглинком по бокам пустующей ямы. Представил и вздрогнул от охватившего его страха.

С этим страхом и вошел в хату.

— Где же ты, батя, так долго? — спросила Ксюша с укором.

— Да ходил тут… — ответил он неопределенно.

— И остыло все… Мы уже повечеряли, не дождались. Поешь, да прибирать буду.

— Без аппетиту я што-то, — вздохнул Антип Никанорович, но сел к столу. Он должен жить, значит, надо есть, и как можно больше. Другое дело — есть-то нечего: постный суп, бульба, толченная на воде, да ломоть оттесливого хлеба. Молока за этим столом не видели уже с осени, когда прирезали старую Зорьку, не дожидаясь, пока подохнет. В хлеву стояла годовалая телка, еще не обгулянная — до следующей зимы молока от нее не жди.

Повечеряв, он присел к печке и прижался спиной к теплым кирпичам. На кладбище изрядно-таки продрог и теперь никак не мог согреться…

Подошел Артемка, потоптался возле деда и спросил:

— А чего это, если кто боится смерти, тот недостоин жизни?

— Чего-чего? — встрепенулся Антип Никанорович. — Ты откуда взял такое?

— А у тетки наколка на руке: «Кто боится смерти, тот не достоин жизни». Ну, когда мы с тобой в Гомеле были, я прочитал. Злая такая тетка.

— Блатная, значит, — проворчал Антип Никанорович, не найдя ответа на внуков вопрос.

— А разве тетки бывают блатными? — удивился Артемка.

— Бывают. Забудь ты это, выкинь из головы.

— Ага, — согласился Артемка. — Да вот я забуду, забуду, а оно опять вспомнится. И цыганята — тоже…

— Все равно забудь. Рано тебе думать об этом.

Видя, что дед не расположен к разговору, Артемка подался в горницу, а Антип Никанорович полез на печку выгревать застывшую поясницу.

Артемкин вопрос растревожил его, заставил задуматься над своим страхом перед смертью. Что же ты, Антип Никанорович, и вправду напугался, так и не сможешь уйти по-человечески? Отжил ведь свое, уступай дорогу, не путайся у людей под ногами. Сделаны земные дела твои. Сделаны?.. Нет, однако, не сделано главное — не обретен покой, значит, не понят этот мир, не найдено свое отношение к нему. Все свои долгие годы он знал, что́ делает и для чего делает, знал цену жизни, знал, где неправда, где правда и как ее найти. А теперь не знает, теряется в догадках. Или разум стариковский притупился, или он не понимает чего-то? Нет, не сама смерть пугала Антипа Никаноровича — неоплаченный долг перед жизнью пугал его.

Всю ночь его мучил кашель и кидало то в жар, то в холод, утром еле слез с печи, перебрался на лежанку. Протянуло сырым ветром на кладбище, захворал Антип Никанорович и слег. Две недели пролежал пластом, Ксюша с ног сбилась, выхаживая батьку. Две недели приказывал себе: «Жить! Жить!» Иногда задавал вопрос: «А для чего?» И тогда становился равнодушным ко всему, но это равнодушие пугало его больше, нежели думки о смерти, и он опять твердил: «Жить!»

В середине апреля поднялся, начал прохаживаться по хате. В это время и узнал об убийстве деда Евдокима и аресте Захара.

— Зверюга, показал-таки нутро свое, — сказал он со вздохом и не почувствовал к Захару прежней злости. Не хватало уже в Антипе Никаноровиче сил ни для злости, ни для радости.

— Теперь отпустят Тимофея, а, батя? — спросила Ксюша с надеждой.

— Так быстро не отпускают, дочка. Обвиноватить человека завсегда легче, нежели оправдать. Погодь, вот оправлюсь я от хворобы…

Минул апрель, в мае появился щавель на лугу, молодая крапива, зеленый лук на огороде. Антип Никанорович подолгу просиживал за столом, заставляя себя съедать по две тарелки крапивного и щавельного борща, глотал через силу ничем не приправленную бульбу, удивляя домашних своим аппетитом. И никто не знал, с каким трудом он проталкивал в горло каждую бульбину, каждую луковицу или ложку борща. Удовольствия от еды он давно уже не испытывал и не ощущал никакого вкуса. Понимал: надо есть как можно больше зелени, чтобы набраться сил после болезни. А пока что дальше своего двора выбраться не мог.

Изредка он выходил на улицу, садился на лавочку у палисадника, под кустом сирени, и перекидывался словом-другим с редкими прохожими. С рассвета до темна сельчане находились в поле, и улица, как правило, пустовала. Только под вечер кто-нибудь из мужиков подсаживался к нему, заводил неторопливый разговор и пересказывал скупые деревенские новости. О Захаре сельчане посудачили, посудачили и забыли. Максимка остался один в новой хате. Поначалу за ним приглядывала Капитолина, но вскоре отступилась от чужого ребенка, кинула на произвол судьбы. Тогда в Захарову хату стала похаживать Прося. Антип Никанорович видел это, но молчал — как-никак Прося доводилась Максимке родной теткой. Но все понимали, что долго это продолжаться не может, хлопца надо куда-то определять.

Однажды вечером перед сном Антип Никанорович заметил, как Прося с Ксюшей о чем-то шепчутся и поглядывают на него, не решаясь заговорить.

— Ну, чего там у вас? — не выдержал он.

— В школе была я… — начала Ксюша неуверенно. — Елена Павловна говорила, что собирается Максимку в детдом определить.

— Ну и што, ежели — в детдом?

— Не чужой он нам, — отозвалась Прося. — Что люди скажут? Целый месяц без догляду, совсем от рук отбился.

Бабы умолкли, ожидая, что скажет Антип Никанорович. Но он нахмурился и молчал.

— Мы тут решили забрать его к себе, — продолжала Ксюша. — Ты как, батя, а?

— Ежели решили, так чего меня спрашивать! — сказал он ворчливо.

— Ну, батя, дите тут при чем? Жалко хлопца, пропадет. Или не родня мы ему?

— Родня… — усмехнулся грустно Антип Никанорович и тяжело засопел, вставая с табуретки.

— Так что, батя, как ты?

— Вы ж решили! — бросил он сердито.

Назавтра Ксюша снова пробовала заговорить о Максимке, но Антип Никанорович отмалчивался, не скрывая своей обиды и недовольства. На третий день Прося привела Максимку, и он остался в семье Лапицких. Захарову хату закрыли на висячий замок, ставни заколотили досками.

Где едят пятеро, там поест и шестой. Места в хате хватало, и лишний рот за столом не беспокоил Антипа Никаноровича, но он не мог спокойно глядеть на Максимку — тут же вспоминался Захар и все связанное с ним. Это повторялось каждый день, каждый час, становилось невыносимым. Он делал вид, будто Максимка не существует вовсе, не глядел в его сторону, не затрагивал. И Максимка, почувствовав нелюбовь деда, старался как можно реже попадаться ему на глаза. С Артемкой они возобновили прежнюю дружбу, вместе шли в школу, вместе возвращались, спали на одной кровати и целыми днями пропадали на улице. Максимка знал, кто убил деда Евдокима, и это делало его перед другими метелицкими хлопцами робким, виноватым и замкнутым. Даже Антипу Никаноровичу иногда становилось жалко его. Ребенок ведь не ответчик за своего батьку, нет его вины перед людьми, чего же тебе, старому ворчуну, неймется, чего злишься на мальца невинного? Грех на душу берешь, тая в душе недоброе к ребенку, опомнись, выкинь старческую дурость из головы! Но как он ни сердился на себя, сердцем к Максимке не теплел и не мог избавиться от мысли, что приютил в своем доме сына кровного врага.

В середине июня судили Захара, дали, как и Тимофею, двадцать пять лет. К этому времени Антип Никанорович оправился от болезни, окреп, насколько можно было окрепнуть в его годы, и с облегчением закинул свою ореховую клюку под навес гумна. О поездке в Москву, конечно, не могло быть и речи, понимал, что такая дорога убьет его, а вот о Гомеле стоило подумать. Теперь, после суда над Захаром, неужто не поймут они, что Тимофея оклеветали? Не должно такого быть, найдет Антип Никанорович правду, иначе для чего же он с таким трудом выкарабкался из болезни? В самом деле, ведь не смерти напугался он — несправедливости. В его семьдесят пять смерти бояться не приходится.