«Чего это они для одной метелицкой улицы названия не придумают?» — рассуждал Артемка, стараясь не думать о завязанной в узелок еде. Проголодался он изрядно.

Только после полудня вышел дед Антип из зеленого дома, все такой же злой и хмурый. Они зашли в полуобгорелый скверик, расположились на небольшой лужайке и принялись уминать холодные драники с малосольными огурцами.

Перекусив, дед Антип сказал:

— Ишо в одно место сходим. Уморился небось?

— Да не-е, — протянул Артемка. Жаловаться на усталость он не мог, потому как сам напросился ехать в Гомель.

Дед оглядел его, видать, оценил Артемкино терпение и удовлетворенно хмыкнул. Артемка приободрился и осмелился спросить:

— А чего ты все ходишь да ходишь по домам?

Этот вопрос озадачил деда. Он долго молчал, шумно сопя носом, потом ответил задумчиво:

— Правду, внучек, шукаю.

— Ну да, — не поверил Артемка. — Чего ее шукать…

— А того, што сама она не приходит, потому как гордая, любит поплутать человека. А и то — не засиживайся. — И закончил уже сердито: — Ноги истопчешь, пока найдешь ее, лярву!

Артемка ничего не понял, но согласно кивнул и вопросов больше не задавал, видя, что дед сегодня не в духе и говорит как-то путано.

К вечеру у Артемки болели пятки, будто избитые вальками, какими обычно бабы выстукивают постиранное белье. Исходив вслед за дедом вдоль и поперек всю центральную часть города, он сидел на высохшем мурожке близ входа на платформу и устало вытягивал босые, серые от пыли ноги. В таком положении пятки не болели, и ему становилось легче.

Красное, но еще слепящее глаза солнце повисло где-то за станционными путями и готово было в любую минуту нырнуть за крышу длинного закопченного здания вагоноремонтного завода. В привокзальном садике было тесно. На скамейках, на обочинах вдоль ограды, на узком мурожке сидели люди. Время от времени одни вставали, суетливо торопились к поезду, но освободившиеся места тут же занимали другие, подходящие из города. В садике было много детей, годков Артемки, постарше его и поменьше. Среди сидящих и снующих туда-обратно людей прохаживались цыганки, приставая то к одному, то к другому: «Давай погадаю!» В своих длинных, до пят, широких пестрых юбках они казались глядящему снизу Артемке похожими на небольшие копешки сена с клевером, полевыми цветами, с желтыми головками одуванчиков. Вслед за ними, как на привязи, понуро топали грязные, загоревшие до черноты, тощие цыганята. С виду они казались вялыми и безжизненными, только блестящие, рыскающие по сторонам в поисках огрызков глаза говорили о готовности этих хлопят сплясать, спеть или украсть. Но огрызков нигде не было.

Неподалеку от Артемки, у самого входа на платформу, сидел обросший щетиной нищий. Перед ним лежал картуз с расколотым пополам блестящим козырьком. Кое-кто из прохожих кидал в картуз копейки, но большинство проходили мимо, даже не взглянув на нищего. Шагах в двух по правую руку от Артемки, опершись спиной о тонкий ствол акации, полулежала седая тетка. Она чем-то походила на тетку Наталью, когда немцы заставляли ее копать себе могилу у забора школы. Только тетка Наталья, насколько помнит Артемка, была перепуганной и жалкой, а эта — сердитая, пугающая своим неподвижным видом. На тыльной стороне ее ладони виднелась какая-то наколка. Артемка любопытствовал прочитать, что там написано, но, как ни старался, не смог, поскольку рука находилась к нему ребром.

На коленях он держал кулек хамсы, которую раздобыли с дедом в небольшом магазинчике, выстояв длинную очередь. Хамса вкусно пахла, и Артемка то и дело глотал слюни. Сейчас он сидел один, дед Антип опять куда-то ушел, на этот раз, видать, до ветру.

Молодая красивая цыганка прицепилась к однорукому мужику в солдатской гимнастерке и никак не отставала.

— Красавец, хороший, всю правду скажу! — клялась цыганка, дергая головой, отчего на кончиках ее ушей болтались блестящие серьги в виде полумесяцев.

— Я ее и сам знаю, — отмахивался однорукий, весело улыбаясь.

— Э-эй, хороший мой, что ты можешь знать? Человек не знает — карты знают! Что было, что будет — все карты скажут!

— Чего они мне скажут? Хуже, чем было, не будет, а хорошее я и так приму за милую душу.

— Не веришь? Ай, гордец, нехорошо! Не я говорю — карты говорят. Слушай, что было…

— Ладно, давай, — так же весело, как и отказывался от гадания, согласился однорукий и добавил уже серьезно: — Только не о том, что было, — никакие карты не скажут… Давай, резвая, что там ждет меня?

Цыганка выхватила откуда-то из складок юбки колоду карт и принялась гадать.

Артемка наблюдал за гаданием, но запах хамсы не давал ему покоя. Решил попробовать. Чуть приоткрыл кулек и вытянул хамсину. Серебристая рыбка была такая мягкая и духмяная, что Артемка тут же ее проглотил. Было обидно, не распробовав как следует, не поняв вкуса, проглотить хамсинку. Он не собирался есть — только попробовать, подержать во рту. Пришлось достать вторую. Только он начал понимать вкус хамсы, как и эта проглотилась сама собой. Артемка даже разозлился. Так можно и весь кулек съесть, а что он скажет деду? После долгих колебаний все-таки решил: возьмет еще одну и — язык себе прикусит, — а не проглотит, будет смоктать. Просунув два пальца в отверстие кулька, вытянул за хвост третью хамсину и только хотел отправить ее в рот, как увидел перед собой маленького цыганенка.

— Дай! — сказал цыганенок, протягивая тонкие грязные пальцы.

Не попросил — потребовал, и это насторожило Артемку, настроило против цыганенка.

— Много вас тут! — Он насупился и прижал кулек с хамсой к животу.

— Дай, — повторил цыганенок, но уже не потребовал, а жалобно попросил. Тонкие пальцы его мелко задрожали, и круглые немигающие глаза уставились на Артемку.

Он растерялся. Увидел, что цыганенок голодный и совсем не нахальный, а жалкий и беспомощный, что ему сильно хочется есть и только оттого это требовательное «дай!». Артемке тоже хотелось есть, но не так, как этому цыганенку. Он и не помнит, когда наедался досыта, но хорошо знает, что голодать не приходилось. И видеть голодающих не приходилось.

Он сунул в дрожащие пальцы цыганенка хамсину, и она исчезла за его сомкнутыми губами.

Рядом с первым цыганенком появился второй, третий, четвертый. У всех у них блестели глаза, все они тянули свои грязные, жадные, дрожащие пальцы и просили вразнобой: «Дай! Дай! Дай!»

Артемке стало страшно. Казалось, еще секунда — и обступившие его цыганята накинутся на кулек, как стая кур на щепотку проса, расхватают хамсу, передерутся между собой. И, уже не думая о том, что скажет деду, он принялся вытягивать из кулька серебристые рыбешки и совать в тянущиеся к нему руки цыганят такими же, как и у них, дрожащими пальцами. Цыганята отталкивали друг друга, толпились, будто их было, не четверо, а добрых десятка полтора, заслонив собой и вокзал, и привокзальный садик, и всех людей, поджидающих поезда.

Спохватился Артемка, когда кулек был пустым и цыганята разошлись. На коленях лежала серая мокрая бумажка с крохотными серебристыми чешуйками от хамсы и вкусно пахла.

«Што я деду скажу?» — подумал Артемка с испугом и не нашел ответа. Пустая бумажка раздражала своим запахом, и он, скомкав ее, сунул за спину.

— Жалостливый? — услышал Артемка насмешливый голос. Он повернулся. Говорила седая тетка с наколкой.

— Жалостливый? — переспросила она и криво усмехнулась.

— Они ж голодные, — оправдался он, с опаской косясь на странную тетку.

— Всех будешь жалеть — сам подохнешь! Сердобольных развелось…

— А вот и неправда, — с неожиданной для себя дерзостью ответил Артемка и приподнялся, готовый в любую минуту дать деру.

— Щенок! — процедила тетка сквозь зубы, равнодушно оглядела его и, привалившись к дереву, приняла прежнее положение. Рука ее легла вдоль ноги, и Артемка прочитал заинтересовавшую его еще раньше наколку. Синими кривыми буквами в две строчки было выведено: