К городу стягивались войска. Немцы укрепились на правом берегу Сожа, на высоком холме, и выбить их оттуда было нелегко. Антип Никанорович знал это и, провожая солдат с тоскливым чувством, почему-то боялся заглянуть им в глаза. Только прощаясь с кавказцем, глянул на него и охнул от неожиданности: что-то болезненное и щемящее толкнуло изнутри. Лицо кавказца было бледным и сосредоточенным, глаза отчужденные, как неживые, а на губах — улыбка.

«Господи! Неужто чует смерть свою?» — подумал Антип Никанорович и не выдержал — обнял так быстро полюбившегося ему хевсура.

Проводив солдат за ворота, вернулся в хату. Ксюша уже возилась у печки, Прося чистила бульбу, срезая кожуру тонкими вьющимися стружками. Проснулся Тимофей, слез с печки и, постукивая своей деревяшкой, подался прямехонько к ведру с водой промочить горло. Потом он ополоснул лицо, вытерся полотняным рушником и только тогда огляделся и спросил:

— Ушли?

— Подались, голуби, — отозвалась Прося и заговорщицки подмигнула Ксюше.

Тимофей взглянул на батьку, на Просю, потом долго вглядывался в Ксюшу, румяную от тепла печки, веселую, с загадочной улыбкой на губах, и наконец спросил:

— Что-то не узнать тебя, Ксюш. Ни дать ни взять — на выданье.

— А чего ж, и на выданье! — рассмеялась Ксюша и проворно заработала ухватом в печи.

Прося хохотнула вслед за Ксюшей, а Антип Никанорович крякнул и вытянул из-за печи продолговатый ящик с инструментом.

— Что это с вами сегодня? — Тимофей пожал плечами и еще раз оглядел всех по очереди.

— Да Савелий пришел! — не выдержала Прося.

— Когда?! — Тимофей вскочил с табуретки и заковылял в горницу.

— Поднимай, пора уже! — крикнула вдогонку Ксюша.

Вчера Антип Никанорович не стал будить Тимофея, да и с Савелием не поговорил толком. Узнав зятя, он открыл ему и, ступая между спящими солдатами, провел к своей лежанке. Зашептали было на радостях, но чей-то сонный голос взмолился: «Поимейте совесть! Дайте спать!» Посмеялись своему странному положению в собственной хате, и Савелий подался в спальню.

…За садом выглянуло неяркое осеннее солнце и осветило трехстен. Но и этот бледный свет казался сегодня праздничным. Откровенной радостью блестели глаза Ксюши, улыбались Тимофей и Прося, Артемка вертелся возле батьки, мешая ему бриться, только Максимка с завистью поглядывал на своего счастливого друга и сиротливо жался к теплой печке.

— Значит, на побывку отпустили. А потом куда? — спросил Тимофей, продолжая начатый еще в спальне разговор.

— В Городню, на курсы лейтенантов. Так что буду наведываться. — Савелий потрогал выбритую щеку тыльной стороной ладони и взялся за помазок. — Курсы шестимесячные, до самой весны… Эх, бритва добрая, батя!

— Чистый булат! — сказал Антип Никанорович с гордостью. — Да ты ж знаешь, ишо с первой мировой привез.

— Послезавтра надо быть на месте, — продолжал Савелий. — Еще и сам толком не знаю, куда, к кому явиться. Курсы только открываются. Ну, а у вас что нового?

— Что у нас, — вздохнул Тимофей. — Видел, все погорело? Детей негде учить. Яков — за председателя, еще не выбирали, но выберем, больше некого. Он мужик толковый, потянет. После обеда собираюсь в Зябровку насчет школы. На всю округу одна Зябровка и уцелела, там сейчас белорусское правительство. Они вслед за фронтом продвигаются, налаживают хозяйство. По нынешним временам надо торопиться, иначе взыграет голодуха. Что еще… Вот пропали мужики и бабы, которые в лес не ушли, остались сторожить свое барахло. Дядька твой Макар тоже пропал.

— Невесело, — вздохнул Савелий, вытер остатки мыла с подбородка и поднялся.

Антип Никанорович хотел полить Савелию, но Ксюша, ревниво замахав руками, опередила батьку, будто у нее хотели отнять что-то очень дорогое, принадлежавшее ей одной.

Антип Никанорович понимающе улыбнулся и сел на прежнее место.

Позавтракав, Савелий заторопился к своему партизанскому комиссару Якову Илину, а Антип Никанорович достал треугольный напильник и принялся точить пилу.

Савелий вернулся после полудня, переоделся и вышел в сад. Антип Никанорович успел уже собрать раскиданные по саду бревна и уложить с помощью Тимофея нижний венец.

— Тимофей в Зябровку ушел? — спросил Савелий.

— Подался, — отозвался Антип Никанорович и добавил, как бы извиняясь перед зятем за то, что отнимает у него кратковременный отпуск: — Только бы сруб поставить, а там я и сам управлюсь. Вон, — указал он на искореженные гусеницами танка серые от времени бревна, — пяти штук не хватает. Лесины имеются.

— Успеем, батя, поставим сруб. Завтра я целый день дома. — Савелий нетерпеливо потер ладони. — Ну, с чего тут начинать?

День выдался ядреным и солнечным. Голубело небо, прохладный воздух распирал легкие, взбадривал, наполнял беспричинной радостью и желанием двигаться, что-то делать. Земля была мягкой после вчерашнего дождя, податливо проседала под сапогами, будто ласкала ноги Антипа Никаноровича и приглашала: «Топчись, топчись, человек, не засиживайся, мне приятно носить тебя на груди своей». И он топтался вокруг баньки, сопел и добродушно ухмылялся, поглядывая на зятя.

Савелий работал жадно и торопливо. Приволок лесины из-под навеса, принялся тесать. Упарился, скинул фуфайку, поплевал на ладони, и топор опять весело заиграл в его руках, только щепа — по сторонам. Окреп Савелий в партизанах, набрался прежних сил, даже помолодел в сравнении с позапрошлой зимой. Что ни говори, а старому Антипу грех обижаться, мужик у его дочки добрый. Хоть и не рода Лапицких, однако крепок: шея гладкая, двумя четвертями не обхватишь, лопатки так и перекатываются шарами под рубахой, длинные ноги уперлись рогулиной над комлем бревна, только пружинят при каждом взмахе топора. Ладный мужик, по душе Антипу Никаноровичу.

— Жаден ты на работу! — заметил он одобрительно. — Соскучился, никак?

— Соскучился, — признался Савелий, распрямил спину и вытер вспотевший лоб.

— Гиблое дело…

— Что? — не понял Савелий.

— Когда робить не дают. Энто ж и в Библии сказано, што трудами своими жив человек. Для трудов и рождается.

— Ты что это, веровать стал? — У Савелия расширились глаза от удивления.

Антип Никанорович покачал головой и сказал:

— Не верую я, Савелий, ни в бога, ни в черта! Однако ж Библию читаю. Разумная книга, скажу тебе. — Он заметил улыбку на губах Савелия и чмыхнул недовольно носом. — Ну, чего, готово? Давай-ка укладывать!

Вдвоем они подхватили обтесанное бревно, уложили в стенку и сбили по углам скобами. Савелий продолжал улыбаться, чем рассердил Антипа Никаноровича и отбил желание разговаривать. Два венца уложили молча, и только тогда Антип Никанорович подобрел:

— Передохнем? Упарился я.

Уселись на колоду, вытянули ноги, чтобы «кровя отхлынула», как говорил обычно Антип Никанорович. Савелий глубоко вздохнул, задрал голову, оглядывая безоблачное небо, и протянул блаженно:

— Погодка-а…

— Впору свадьбы гулять, — подтвердил Антип Никанорович.

Помолчали, вслушиваясь в редкие звуки, долетающие издалека, но отчетливые, звонкие, как в лесу после грозы. Заскрипел колодезный журавль, сперва визгливо, по-бабьи, потом тише и протяжней, переходя в хрипоту, где-то дворов за пять к центру Метелицы постукивал топор, в другой стороне вжикала пила. Недалеко цвикнула синица и запрыгала как заводная по голым веткам яблони. Зима, значит, на подходе, раз синица в саду объявилась.

В стороне Гомеля тяжело и раскатисто ухнуло раз, второй, и весь успокоенный мир наполнился нарастающим гулом канонады. Антип Никанорович переглянулся с Савелием и вздохнул!

— Зачалось…

И сразу в глазах у Антипа Никаноровича словно прояснилось: на первый план выступили поваленные плетни и заборы, пепелища сгоревших хат, обугленные деревья, незасыпанная траншея, прорезающая насквозь метелицкие сады, еще не стертые дождями зубчатые следы гусениц танка. Сельчане копошились в своих садах, готовя временное жилье, пестрели бабьи платки, поднимались дымки костров — еду готовили прямо на улице.