Они опять умолкли и шли так версты четыре. Савелий вспомнил свой приход в отряд, снова и снова радовался счастливой случайности, позволившей уйти из Метелицы, и пугался при мысли, что мог бы и до сих пор сидеть дома.

Маковский дал ему группу подрывников из тех бойцов-окруженцев, которых Савелий привел в белорусские леса. Скоро год, как Савелий в отряде, и навредил немцам со своими хлопцами порядочно. Он взялся за дело рьяно, с жадностью, как будто всю жизнь только тем и занимался, что взрывал поезда. Они нагружали свои вещмешки самодельными минами и уходили из отряда на неделю, а то и больше, подрывали поезд или мост на одной железнодорожной ветке, отмахивали верст двадцать по лесу к другой ветке, потом направлялись к третьей. Кормежкой разживались в глухих деревнях, куда немцы наведывались редко, переплывали речку на плотах из пары бревен, ночевали в лесу, плутали по округе, пока не кончались мины. Тогда брели в отряд, обросшие щетиной, усталые, отлеживались, набирались сил и повторяли свой рейд. В отряде было еще две группы подрывников, но тем не везло: потеряли троих человек за одно лето, а поездов взорвали меньше. Зимой было сложнее, морозы и снег не позволяли уходить надолго из отряда, приходилось делать короткие вылазки. Но именно в эту зиму партизаны почувствовали в себе уверенность и силу. Разгром немцев под Сталинградом оживил людей, показал им тот рубеж — Волгу, — откуда начнется изгнание немцев с русской земли. Никто не мог объяснить, почему именно от Волги начнется наступление Красной Армии, но каждый был уверен в этом. До сих пор фронт все удалялся и удалялся от белорусских лесов, после Сталинграда начал приближаться. И теперь уже партизаны ждали прихода своих и били немцев в тылу с наибольшим остервенением, избавясь от тяжкого вопроса: когда же наконец остановят эту страшную силу, когда повернут обратно? О Сталинграде говорили в деревне, говорили в отряде. Маковский и все хлопцы знали, что теперь за малейшую бездеятельность сельчане их будут укорять. И справедливо.

После Сталинграда воевать плохо было уже нельзя.

Савелию выпадала возможность наведаться домой, но он боялся подставить под удар семью и довольствовался «устными письмами», которые передавала Люба. О семье он знал все, семья о нем также, о чем еще мог мечтать Савелий? Тысячи солдат на фронтах и этого не имеют. И он приглушал в себе до боли острое желание сходить домой.

На краю леса Маковский остановил отряд и собрал всех вместе. В ста метрах от них темнела Липовка. Цигарки потушили еще за версту, разговоры прекратили. Трое хлопцев, посланные вперед, поджидали на опушке.

— Повторим, — заговорил Маковский. — Группа Филимона в двадцать человек нападает на казарму комендантского взвода. Знаете где — в правлении колхоза. Филимон, поведешь по-за огородами, чтобы собак не вспугнуть. Десять человек — к путейцам, мы впятером займемся комендантом. Как и договаривались, поначалу глушанете гранатами, потом — строчи. Да чтоб ни один не ушел! Начинать всем разом по красной ракете. Все, кажись, или запамятовал чего? Да, снег скрипит, и звезды вот повылупились, как назло, так что — ползком. Не торопитесь, с ракетой я выжду. — Он по привычке крутнул свой ус. — Все, значит. Расходитесь.

— Может, пойдешь с Филимоном? — спросил Савелий. — С комендантом мы управимся, будь спокоен.

— Нет, — проворчал зло Маковский. — Я сам должен. У меня с ним личные счеты.

— Гляди, ты командир.

— Вот-вот!

Филимон повел своих хлопцев окружным путем к бывшему правлению колхоза, Савелий, Маковский с тремя партизанами двинули с другой стороны, к хате Эльзы, третья группа осталась на время — «их» путейцы стояли на ближнем от леса краю деревни.

Как только вышли из леса, Савелий почувствовал слабый южный ветерок. Звезды в небе потускнели, перестали стекленеть мигающим блеском, помягчал снег — под ногами скрипел приглушенно и скользил. Пробирались задами дворов осторожно, боясь потревожить собак. Мишка Ермоленко, по глупости нацепивший в прошлую зиму полицейскую повязку, шел впереди, указывая дорогу к хате Эльзы; однажды довелось побывать у коменданта, и он знал расположение комнат. В своем грехе он чистосердечно покаялся и успел уже искупить его лихими налетами на немецкие машины.

«Я и сам не знаю, — говорил Мишка, — чего в полицаи записался. Скучно было, а тут винтовку дают…»

Первое, что он получил в отряде, — это Любин плевок в лицо. Она подошла, с ненавистью поглядела на виновато улыбающегося Мишку, сочно, по-бабьи плюнула и зашагала прочь. Мишка стерпел. Он бы стерпел и большее, только бы добиться прощения Любы. Но Люба его перестала замечать и близко к себе не подпускала, а когда Мишка стал искать ее, заговаривать, сурово отрезала: «Еще раз ближе трех метров подойдешь — застрелю!» Мишка и все партизаны поняли, что она так и сделает. Смешно и грешно было наблюдать, как Мишка тоскливо глядел на Любу и старательно обходил стороной. Люба же искоса, настороженно следила, определяя расстояние между ним и собой. Маковский с Савелием пробовали ее уговорить. «Не дури, Люба, — говорил Маковский. — Ненароком ухлопаешь человека». — «Отберите наган, если боитесь за него», — отвечала Люба. «Наган я не отберу, он тебе нужен, но приказываю: не трогай хлопца! Он теперь партизан, как все». Люба опускала свои длинные ресницы, сжимала губы и молчала. И Савелий с Маковским понимали: этого приказа она не выполнит. Так и ходил Мишка вокруг Любы, как телок на привязи: и уйти не мог, и приблизиться боялся. Партизаны давно простили Мишку, жалели этого молодого смелого хлопца и говорили: «Выкинь из головы, Мишка, тут тебе не полоса». — «Я докажу! — бубнил Мишка. — Все равно докажу!»

Подошли к саду Эльзы, присели за плетнем, выжидая, пока изготовятся остальные группы. Надо было дать выдержку с подачей сигнала, чтобы не случилось какой оплошки. За садом, в темном дворе, несколько раз промаячила тень часового, и Мишка не выдержал:

— Григорий Иванович, дозвольте снять часового, — зашептал он. — И не тявкнет у меня. Без писку и шороху, Григорий Иванович. А коменданта мы живком сцапаем. — Мишке не терпелось отличиться.

Маковский пошевелил усами и пробормотал:

— Погодь минут десять, тогда… Коли и шумнут, не страшно.

— Ага! — обрадовался Мишка и притих, уставясь в щель плетня.

Выждав время, Маковский толкнул Мишку в плечо:

— Давай!

Извиваясь вьюном, Мишка полез вдоль плетня к хате, а минут через пять, как и условились, чиркнул спичкой. Часовой был снят без единого звука. Савелий, Маковский, Валя Климович и Леня-окруженец двинули к двору. Там их ожидал Мишка.

— Я ж говорил, не тявкнет! — похвалился Мишка. — А того тепленьким возьмем. Сенцы отчинены…

— Ракету! — скомандовал Маковский.

Савелий вслед за Мишкой нырнул в темноту сенцев. Проскочили прихожую, горницу, Мишка пинком распахнул двери спальни и фонариком осветил постель. Позади них, сопя и чертыхаясь, Валя Климович возился с комендантовым денщиком. На улице раздался взрыв, второй и сразу — шумная стрельба.

Штубе не успел схватить пистолет — дуло автомата уже маячило в полуаршине от комендантских глаз.

— Вот ты какой, — раздался голос Маковского под ухом у Савелия, — герр капитан Штубе. Наслышались, наслышались. Хорош гусь лапчатый! Будем знакомы: Маковский. Ну, одевайся. Быстро.

Штубе щурился от бьющего в глаза света фонарика и пытался что-то сказать. Его толстые губы часто вздрагивали, нервно шевелились; безволосая грудь слегка отвисла, увенчиваясь неимоверно большими, бабьими сосками; крупные сильные руки безжизненно лежали на коленях поверх одеяла.

«Пахать бы такими», — подумал Савелий. В тот момент, когда Маковский назвал себя, Штубе вздрогнул всем телом и сразу как-то расслабился, поник, блестящие от испуга глаза потускнели.

— Слухай, что командир приказывает! — повысил голос Мишка. — По-русски небось разумеешь. Али в постелю наложил? — Он довольно хохотнул и потоптался на месте выжидающе, будто комендант должен был ответить.