К счастью, его не было, и Захар спокойно доехал до Ново-Белицы. Там опять выглядывал в раскрытое вагонное окно, но теперь отыскивал не столько Тимофея, сколько сына.

Максим вошел в соседний вагон с компанией таких же, как и сам, школьников. В одном из них Захар узнал сына Ксюши Корташовой — весь в батьку, прямо вылитый Савелий. Узнал и подивился: вот порода, Савелий тоже был копией своего батьки, деда Данилы. Крепкий корень, ничего не скажешь.

Ему стало вдруг обидно, что Максим не в него, и смешно от глупой обиды. Не всем же детям походить на своих родителей. Но хотелось, чтобы это было так.

Поезд шел переполненным, и Захар не стал переходить в соседний вагон, к Максиму, зная, что ему будет неловко перед товарищами за стриженого батьку. Уединиться же негде, кругом теснота — не продохнуть. Так и просидел до своей станции, обдумывая предстоящий разговор с сыном, подбирая слова, которые скажет. Но в голову ничего не приходило, только разбирала досада и жалость к самому себе за невозможность показаться с сыном на людях. Показаться открыто, не таясь, никого не смущая.

На станции он первым соскочил с подножки и, опасаясь, что сын уйдет с попутчиками, тут же, на платформе, подошел к нему.

— Здорово, хлопцы, — сказал бодро, с вымученной веселостью.

— Здравствуйте, — ответил Максим, вздрогнув от неожиданности.

— Здравствуйте, — эхом отозвался Валерка Юркевич, взглянул на одного, на другого, понял, что он тут лишний, и заторопился: — Ну, я пошел.

— Давай, мы следом, — кивнул ему Захар и задержался на минуту, выжидая, пока метелицкие, если кто есть с поезда, уйдут вперед.

Максим нетерпеливо переступал с ноги на ногу и спросил:

— Вы ждете кого?

— Не-не, пошли. А что ты меня величать вздумал. Говори «ты», ладно?

— Ладно.

— Ну, расскажи о себе. У тетки Проси так и не поговорили толком. Знаешь, я не хочу к ней заходить…

— Чего? Она хорошая.

— Хорошая-то хорошая, да не ко мне. Ты, верно, знаешь, что мы с дядькой Тимофеем на ножах… Он со мной, — уточнил Захар. — Я к нему ничего не имею. Ну да дело это прошлое, забудем. Погляжу на тебя — худой ты, не болеешь? Если что надо, говори, я все сделаю. Может, учеба тяжело дается?

— Нет, все хорошо, здоровый. А учиться не тяжело. Вот экзамены скоро…

— Двоек не хватаешь?

— Не-е, — усмехнулся Максим. — В восьмом по русскому была четверка одна, а так пятерки.

— Да ну! Гляди-ка, просто молодец. А я, грешным делом, хватал. Только начальные классы и осилил, потом батька, твой дед, работать заставил. Но то время другое было. Тебе в институт надо. Не думал куда?

— Не знаю. С математикой у меня хорошо, может, на инженера.

— Дельно, это мне нравится. Выучишься — легче жить будет. Я вот не смог… — Он помолчал с минуту и добавил: — Потому, видно, все наперекосяк и пошло. Но мне чего… мне доживать помалу. Вот ездил в Гомель устраиваться. Знаешь, добрую квартирку присмотрел: отдельный вход, своя кухня, две комнаты. Одна тебе как раз подойдет. Поедем? Через неделю устроюсь на работу… Как ты, а?

— Не знаю. — Максим сник, посмурел. — Экзамены скоро.

— Ну да, понятно, сдавай экзамены, потом. Ты пойми, сынок, у тетки Проси своя дочка есть, которую кормить, поить и одевать надо. Думаешь, легко еще и племянника растить? Она, конечно, не прогонит, но ты и сам не маленький, должен войти в положение. Потом, скоро дядька Тимофей вернется… Какая ты ему родня? Нет, сын, надо уходить. Ладно — меня не было, а теперь? Батька, выходит, в стороне, а чужие люди кормят. Подумай, как это будет выглядеть. Похоже, настроила она против меня…

— Неправда, против вас не настраивала.

— Ну вот, опять — «вас». Кто ж родного батьку так называет.

— Я н-не привык, не заставляйте… — пробормотал Максим, опустив рыжую голову.

— Ладно, ладно, это я к слову, — поспешил Захар сгладить неловкость.

Он явно поторопился приблизить к себе сына, что называется, пережал. Хлопец он чувствительный и достаточно взрослый, наскоком не возьмешь, только навредишь. Тут надо не торопясь, всему свое время. И в кого он такой чувствительный? В Захаровом роду таких не было. И — рыжий. Откуда вдруг? Полина была темной, он — тоже, дед…

«В прадеда! Дед Савка был рыжим, — вспомнил он вдруг. — Вона через какое колено перекинулось».

— А ты знаешь, на кого похож? — спросил неожиданно Максима.

Тот поднял удивленные глаза и заморгал:

— Не…

— На деда Савку, это прадед твой. Я вот гляжу, гляжу — и только сейчас дошло. Вылитый дед Савка! — заулыбался он, радуясь невесть чему. — Крепкий, значит, и у нас корень. Да… Родство, сынок, штука сильная.

Это опять прозвучало наставительно, и Захар неловко умолк, улыбка его стаяла. Разговор никак не клеился. Прошли половину пути, а о главном так и не сказал. Когда же, если не сейчас?

Поравнявшись с кленом, он решительно остановился.

— Ты не торопишься?

— Да не особо.

— Пошли посидим.

Максим встрепенулся, кинул взгляд на дорогу, на житное поле и, ничего не ответив, свернул на узкую стежку. Он знал, конечно, о гибели матери под этим кленом и о ее распутстве в последний год жизни. «Доброхотливые» сельчане не преминули нажужжать в уши, это умеют.

Они устроились на лавочке, и Захар закурил, украдкой наблюдая за сыном. Тот сидел, по-стариковски сгорбясь, неподвижно, уставясь под ноги. Как у могилы.

Некоторое время сидели молча, и Захар чувствовал, что это молчание сближает их быстрей и надежней, нежели разговор. Словами всего не скажешь, да и какие придумаешь слова, чтобы передать кровное родство двух живых через мертвую и вместе с тем не затронуть прошлое Полины и его прошлое, чтобы отмести все наветы и не выдать сказочку вместо правды. У Захара таких слов не было.

Когда молчание слишком затянулось, он дотронулся до острого Максимова колена и спросил:

— Мамку хоть помнишь?

— Трошки помню, а больше — по фотокарточкам. У тетки Проси остались.

— Угу, так… Вот что, сынок, на улице, видно, про нее всякое трепали, так ты меньше верь. Люди разные: одни — со зла наговорят, другим лишь бы языки почесать, а толком никто ничего не знает. И я не знаю. Так что не слухай.

— Я и не слухаю.

— Вот и добре. Вот и молодец. Оно, видишь, один недослышит, другой переврет. А что они знают? Хотя бы про меня. Ничего не знают. И с дедом Евдокимом вышло… Этот Евдоким был штучка еще та! Тебе, скажем, говорили, что он моих батьков, деда и бабку твою, и старшего брата в Сибирь упек? Ага, не говорили, тут у них рот на замке. Так вот, вся семья там и сгинула. Хлопец ты взрослый, буду — начистоту. Я не ангел и крылышек себе на лопатки не приклеиваю. Однако что мое — не отказываюсь, но и лишнего брать не хочу. Евдокиму я мстил. Понимаешь, мстил, и не больше. Многие помнят, как он в коллективизацию выкаблучивался, голь перекатная. Мы в ту пору жили в достатке, потому что работали, спины не разгибая. Он же на мандолине дринькал. А как подвернулась возможность на чужом поживиться, тут тебе Евдоким и высунулся. Давняя это история, еще до революции наши семьи враждовали из-за куска земли. Такие дела, сын.

Захар ничего не выдумывал, так оно и было насчет вражды с Евдокимом. Он лишь кое о чем умалчивал, недоговаривал: о кабанчике, о том, что месть оказалась вынужденной, по существу, случайной. Но об этом родному сыну не скажешь.

— Такие вот дела, — повторил он. — На мамкиной могиле бываешь?

— На радуницу был.

— Как там, ухожено?

— Да. С теткой Просей подправили. И Ксения Антиповна с Артемом приезжали…

— Его, значит, Артемом зовут. Я и забыл. Похож на своего батьку, на Савелия. Вылитый. А Ксения что, одна или замужем?

— Замужем.

— Что ж поделаешь, — вздохнул Захар, — жить-то надо. Одни умирают, другие остаются. Вона клен — стоит себе сотню лет как ни в чем не бывало. А сколько тут пронеслось!..

— Дерево, что ему, — отозвался глухо Максим.

Он произнес это с таким видом, дескать, мы-то люди — не деревья, и Захар, готовый было сказать о Капитолине, осекся, окончательно уверившись, что сын его вполне взрослый человек.