На фасаде вокзал-музея неподалеку от выхода обнаруживается самый концептуальный образчик современного искусства в Перми; не знаю уж, принадлежит его авторство приезжим художникам или местному населению. Тут на стене зияют две овальные проплешины: раньше висели таксофоны, потом таксофоны сняли. А потом к проплешинам кто-то пририсовал углем крученый шнур – и кудрявую тетеньку с трубкой в руке.

Это недружественная, но пока самая точная метафора пермской «культурной революции».

Когда-то на этом месте был некий механизм. Неказистый, с хреновым дизайном на входе и плохим качеством работы на выходе. Он вовсю глотал монету – но лишь изредка обеспечивал результат. Но все-таки он как-то работал, и на этом во многом строилась вся окрестная жизнь. Потом пришли новые времена, и механизм испортился и сделался нерентабелен – в произвольном порядке. На его месте осталась дыра. И долго было так. Но потом пришли сверхновые времена – а с ними веселые и хваткие ребята с фантазией и, возможно, благими намерениями. Они не собирались, да и не могли соорудить на этом месте новый механизм – у них на это не было ни времени, ни денег, ни полномочий. Но они нарисовали здесь эту картинку, постмодернистский образ кудрявой тетеньки, которая виртуально пользуется тем, чего реально нет. Они превратили просто дыру – в дыру как акт искусства, в надежде, что теперь дыра сама собой заполнится художественными смыслами и общественным энтузиазмом, а из смыслов и энтузиазма сам собой вырастет новый механизм, и он будет больше похож не на советский таксофон, а на спутниковое средство связи с Гуггенхаймом, Тэйтом и Центром Помпиду.

По крайней мере, думаю я, в истории «Теодор Курентзис покоряет Пермь» есть одно важное отличие от контекста прочей пермской «культурной революции». В ней есть обещание нового механизма, а не только концептуальный отыгрыш дыры на месте старого. В ней есть реальные процессы, конкретные люди, предметная музыкальная машинерия, подробно прописанные планы – за год три-четыре оперные постановки (и среди постановщиков – Дмитрий Черняков, Анатолий Васильев), не меньше десятка симфонических программ, не меньше двух десятков камерных… В ней есть гипотетическая консерватория, наконец. В ней есть шанс. Я не знаю, велик ли он. Я не знаю, будет ли успешно реализован не только проект «Курентзис», в котором есть уровень «Пермь», но и проект «Пермь», в котором есть уровень «Курентзис». Я не знаю, получится ли в итоге доказательство того, что инновация и модернизация силами группы молодых и амбициозных индивидуалистов и впрямь возможны, если дать им соответствующий ресурс и достаточную свободу, – или доказательство прямо противоположного. Я не знаю – и не могу поставить на красное или черное.

Когда в кафе «Pravila» Теодор Курентзис говорит всей честной компании свой тост про то, что предстоит совершить и преодолеть присутствующим, чей-то довольно юный голос после коды про эмигрантскую долю в случае неудачи тихонько хихикает и повторяет: «Через пять лет будем эмигрантами в Европе… ха…»

В этом голосе звучит почтительный сарказм, и не только от того, что тост произносит полноправный еврожитель Курентзис.

В этом голосе звучит: да, это ты загнул, маэстро Теодор, вот, значит, каков жалкий удел проигравших – эмиграция в Европу!

В нем звучит: ну а я бы, пожалуй, попробовал.

В нем звучит: а может, это и лучше – жить эмигрантом в настоящей, уже готовой Европе с ее соборами и поборами, оперно-филармонической индустрией, бытовым орднунгом, вежливыми скупердяями-бюргерами; может, это и лучше, чем в революционных судорогах взбивать, на манер притчевой лягушки, энтропийную пермскую реальность до малореальной консистенции европейских культурных сливок.

Тут как раз официантки начинают нести еду, и пока на стол переправляются салат «цезарь», сибас, тигровые креветки и прочие аутентичные уральские деликатесы, я успеваю подумать: ну что ж, дорогой Федор Иванович Курочкин, у тебя, пожалуй, есть эдак пять лет, чтобы попытаться переубедить этого парня.

И далеко, далеко не его одного.

Мария Амели написала про свой крутой маршрут нелегального иммигранта бестселлер «Ulovlig Norsk» («Незаконная норвежка») – и прославилась на всю страну. И вот тогда-то ее арестовали и депортировали в Россию.

Сегодня Мадина Саламова, ставшая Марией Амели, пробует новые социальные роли. Изгоя; главного медийного героя Норвегии за последние десять лет; причины громкого политического скандала, из-за которого сотрясается парламент и оправдывается премьер; «девушки, которая нагнула целое королевство», как сформулировал топ-блогер Drugoi…

И всё это роли, которые ей не нужны.

Это только сначала кажется, что история Марии Амели – это история про человека, который вынужден искать себя и свое место в катастрофически меняющемся мире. На самом деле это история про человека, который нашел и себя, и свое место. Только вот найденное приходится отвоевывать заново – потому что справедливость и здравый смысл «за», но «против» закон.

– А трупов-то сколько? – нервно спрашивает фотограф у оператора.

– Точно не знают, но много, – оператор щелкает сотовой «раскладушкой». – Говорят, кровища везде, руки оторванные, жуть… Раненых не меньше сотни…

Фотограф качает головой.

– Так чего случилось-то? – встреваю я.

– В Домодедове бомбу взорвали, – откликается фотограф. – В зале прилета!

Мы – я, и фотограф, и оператор, и еще десятка два фотографов, операторов, людей с диктофонами-микрофонами – тоже стоим в зале прилета. Только в Шереметьеве, потому что именно сюда скоро прибудет борт «Аэрофлота» из Осло. А на борту – Мадина Саламова, она же Мария Бидзикоева, она же Мария Амели. Девушка, которая недавно прославилась на всю Норвегию, написав книгу о том, каково ей жить там нелегальным иммигрантом. Девушка, которая только что, двенадцать дней назад, прославилась на всю Европу и даже мир, потому что тут-то ее – на взлете норвежской известности, в полушаге, казалось, от достижения заветного легального статуса, – и арестовали, а теперь депортировали. И вот мы все стоим в зоне для встречающих и ждем, когда приземлится самолет и выйдет Мадина-Мария со своим бойфрендом Эйвиндом Трэдалом, молодым норвежским редактором, который полетел в Россию вместе с ней.

В зале милиционеры перекрывают ленточкой все входы-выходы кроме одного, включают рамку металлоискателя и выставляют кордон. Рейс из Осло прибывает. Ватага папарацци подтягивается поближе к воротам. По залу бредут двое грустных милиционеров с унылой собакой.

– Убитых не меньше двадцати, – транслирует сводки оператор где-то за моим плечом.

Пассажиры из Осло уже давно выходят. Косятся на камеры, кто-то улыбается и машет рукой. Ни Марии, ни Эйвинда не видно.

– Ждите, ждите! Чего она вам сдалась-то? – сварливо бросает какая-то олд леди, катящая мимо нас хеопсову пирамиду дорожных кофров. – Из самолета выходить не хотела, задерживала всех!..

На самом деле очень даже хотела, будет она рассказывать потом. Это ее не выпускали – с ее выданными российским консульством бумажками, одноразово заменяющими паспорт.

Проходит еще не меньше получаса, и из ворот появляются Мария и Эйвинд. Она круглолицая и чуть раскосая, но как-то на скандинавский, северный лад, больше и впрямь похожая на Бьорк или Смиллу из романа Питера Хёга, чем на осетинку. Он – симпатичный нордический блондин. Всё точно как в фоторепортажах, которыми были заполнены последние полторы недели все норвежские таблоиды.

Папарацци принимаются судорожно сверкать блицами, репортеры тянут микрофоны. Мария и Эйвинд – губы сжаты, взгляд ни с чьим не пересекается – рвутся сквозь толпу, таща за собой чемоданы, не реагируя на микрофоны и блицы. В папарацци срабатывает инстинкт хищника, и они бросаются вслед. Человеческий ком, стрекоча и высверкивая, некоторое время рикошетит по залу, потому что выходы-то перекрыты. Выглядит это нелепо и как-то неприлично.