В романе молодой человек Виктор Лесков, 25 лет, помощник депутата, симпатяга, неумеха и пофигист, садился в родном городке Г. в автобус, следующий в Столицу. С этого невинного, в сущности, шага начинался путь в пять сотен страниц длиной, фаршированный пугательной нумерологией, рифмованными детскими страшилками, домодельными кровавыми зомбаками, отдающей сивушным суржиком, провинциальной некромантией и вообще тем специфическим гопническим угаром (или перегаром), чье тяжкое амбре ни с чем не спутает всякий, кто хоть раз садился в автобус, следующий из любого города Г. куда угодно. Суть, если коротко, была в том, что на героя положили дурной глаз гулу – омерзительные беспокойные покойники, чьи не желающие истлевать злые души с легкостью депутатов Рады прыгают из одной человечьей фракции в другую, подчиняя и переваривая друзей, девиц, родных и случайных встречных и поперечных Виктора Лескова. Всё это, по совести, слишком уж напоминало графоманское сочинение «Как я провел каникулы», написанное старательным (и читавшим Гоголя с Булгаковым), но туповатым занудой-восьмиклассником, который провел каникулы в Аду. Роман «23», так и не ставший бестселлером, был быстро и, чего уж там, заслуженно забыт. Заслуженно, да; не считая того, что семь лет назад у украинского гражданина Игоря Лесева совершенно нечаянно получился один из самых точных слепков русской (а в каком еще мире, как не русском, расположен и город Г., и сама Столица?) жизни за все постсоветские четверть века.

Но чтобы объяснить, почему, надо зайти с другой стороны Атлантики.

Украина еще не очень-то и задумывается о своей незалэжности, когда молодой человек Дейл Купер, спецагент ФБР, приезжает в крохотный городок Т.П. Повод для визита у него профессиональный – в городке Т.П. кто-то убил старшеклассницу Лору Палмер, спортсменку, красавицу и, за неимением комсомола, всеобщую любимицу и наверняка чирлидершу. Окруженный вековыми хвойными дубравами городок Т.П. опрятен и мил, милы, опрятны и – как положено провинциалам – обаятельно нелепы аборигены, а в местной забегаловке подают превосходный кофе и исключительный вишневый пирог, до которых агент Купер большой охотник. Но пройдет совсем немного времени, каких-то два неполных телесезона, и окажется, что всё в городке Т.П. – и опрятные фасады, и милые нелепые аборигены, и даже совы, в изобилии населяющие хвойные дубравы, – не то, чем кажется. За пряничной провинцией отверзается провал в бездну иррационального; за размеренным бытом спрятаны потайные шкафы, полные скелетов; выходят из сновидческого загранья адские карлики и бледные кони; на дне каждой чашки кофе – черная гуща фрейдова id’а; всякая невинная дверь ведет в хтонический Черный Вигвам; и когда в финале симпатяга Купер, полирующий коллгейтом голливудский смайл, обнаруживает в амальгаме отельного зеркала неуловимого демона-убийцу Боба, – это, черт возьми, шокирует, но не удивляет.

Линчевский «Twin Peaks», 25-летие которого прогрессивная общественность душевно праздновала этой весной, повлиял на мир кино и сериалов, словно всепроникающий генный вирус, и любим многими и повсюду. В России, однако, эта любовь – особенная. Так же, со специфической безотчетной страстью, любят у нас и лучшие, самые страшные страшилки хоррорного короля Стивена Кинга – «Оно», «Сияние», «Кладбище домашних животных». Шедевры тех лет, когда маэстро еще не выезжал на опыте и мастерстве, но – не без помощи алкоголя и наркотиков – подключался к прямой линии коллективного бессознательного.

В основе этой любви – одна и та же механика ужаса, машинерия american horror story, отзывающаяся в русской душе яркой судорогой узнавания. Главный, подспудный принцип ее – в том, что герои живут на чужой земле. Чужой – в американском изводе – буквально: захваченной, зачищенной от изначальных квартиросъемщиков, присвоенной, освоенной, – но не усвоенной, не понятой до конца умом и не взятой печенками. И весь рациональный и комфортный быт, вся декорация современной цивилизации строится на тонкой, не толще зеркальной амальгамы, пленке, натянутой поверх первобытной трясины, топи, черной жадной изнанки, в которой живут и ждут своего часа чуждые, грозные, мстительные демоны и боги. Злые сущности из Черного Вигвама Дэвида Линча, стивенкинговское Оно, обитающее в подземельях городка Дерри, индейский вендиго из «Кладбища домашних животных», – древнее, сильнее, главнее, чем Белый дом, Голливуд, Старбакс, Первая поправка и шестой айфон. Одно неверное движение, один поворот не того ключа в неправильном замке – и они вырвутся на поверхность, сожрут весь этот нежеланный импорт вместе с тобой: вернут эту землю себе. А ты не очень-то и удивишься: ты же всегда подозревал, что они где-то здесь, – ну так вот, вылезай, приехали.

Русское сознание (а пуще подсознание) откликается тут почти радостной дрожью: да, это про нас! Кому ж, как не нам, знать это ощущение жизни на чужой – не своей – земле; ощущение парадоксальное – поскольку земля-то вроде как раз своя, и кто ж те индейцы, чье место занимает умеренно пьющий обитатель среднерусской равнины? – но оттого лишь более острое. И – подтверждаемое ходом вещей: даром, что ли, всякая власть тут стремится принять вид оккупационной (от любых переворотов лишь укрепляясь в этом стремлении), всякое государственное заведение, хоть ЖЭК, хоть школа, – прийти к естественной колониальной форме карательно-исправительного… Кому, как не нам, догадываться, что под хрупкой корочкой привычной реальности всегда дышит и ждет бездна хаоса. Кому, как не нам, – с нашим вечным чувством непрочности и временности всего, с нашей готовностью к любой жуткой жути (а мы и знали, мы и знали!), с нашей уверенностью, что за всякой кулисой прячется закулиса?

Есть, однако, и важная разница. Условный американец, в глубине души чуя, как обстоят дела, пытается – из западного ли рацио, из протестантского ли упрямства отцов-основателей, – выстраивать цивилизацию на тонкой пленке реальности как прочную и настоящую. Условный русский, прозревая то же самое, таких попыток не делает: бесполезняк, безнадега – как назывался в русском переводе очередной роман Стивена Кинга про проклятый городок-муляж.

И потому суть американского хоррора – слом, контраст: ад разверзается за чистеньким фасадом провинциального рая, милые соседи оборачиваются монстрами, совы – не то, чем кажутся.

Суть русского ужаса – концентрация. Сгущение. Да, дружок. Всё именно и точно так, как ты боялся. А чего ты еще хотел – от этого вот всего? От этих мертвых спальных районов. От этих нелюдских промзон, в которых, кажется, выжить под силу лишь сталкерам. От этих зассанных подъездов и гибельных подворотен. От этих глухих дворов и бухих гопников. От этих бомжей, выходящих из тьмы, от этих ментов, выходящих на ночную охоту. Каких тебе еще сов, дружок? Ты всё про них понял правильно. Зло не прячется, зачем ему, оно на своей земле. Скелеты давно вышли из шкафов и теперь повсюду. В Черном Вигваме вечный день открытых дверей. Агент Купер недавно написал в Фэйсбуке, что пора валить.

Вот именно это сгущение, эта полная органичная вписанность жутких гулу в постсоветское захолустье с его пейзажами, обычаями и человеческими типами и удались писателю-дебютанту Игорю Лесеву семь лет назад, в кризисном 2008-м. Удались, надо думать, именно в силу отсутствия особых литературных дарований. По причине акынской императивной тяги петь всё, что видишь, не искажая мелодии рефлексией или там талантом.

…Семь лет спустя его гулу, кажется, гуляют вовсю – и в описанной Лесевым Столице, и в провинциальном городе Г., и восточнее, и по ту, и по эту сторону границы. Лесев так и живет в Киеве. Занимается, кажется, журналистикой. У него, разумеется, есть страницы в соцсетях. На этих страницах уже давно, много лет, значится как неоконченный дробь находящийся в работе его второй роман.

Называется он «Желание выжить».

В Барселоне и Милане погранцы, темпераментные мучачос и рагацци, сбивались в стайку, вертели его в руках и спорили так, словно обсуждали финал «Интера» с «Барсой»: испанские голоса, возвысившись, звучали как молитва или богохульство, итальянские – ну да, как оперная ария, а один апеннинский лысоватый дядечка в форме даже хлопал себя в запале по ляжкам, клянусь.