Он замолкает, и разводит руками, и как будто повисает в воздухе: как же все-таки легко перепутать технологию счастья с техникой профессионального мастерства. И то сказать: а кто возьмется отделить одно от другого?

В этот момент всё как-то срастается, становится на свои места. А может, это действуют несколько – пять? семь? девять? – стаканов шардоне, нацеженных из удобного, с краником, тетрапака.

Полунинская система счастья не работает сама по себе, без творчества. В творчестве ее суть и цель, ее потайная начинка и явное оправдание, внешний выход и внутренний движитель. В творчестве и только в нем – то ноу-хау, тот секретный компонент, тот алхимический магистериум, которым Полунин пытается претворять чесотку несчастья в счастливую щекотку ежеминутной радости.

Всё, может, формально и не так, как в написанном Стругацкими в пору Славиной юности «Понедельнике», который начинается в субботу, – но сущностно так же.

Только творчество и осмысливает всё это. Только ради творчества всё это и нужно – и невероятно изобретательный «дом-театр, сад-театр», и бесчисленные друзья-волонтеры, превращающие Мельницу с ее скучной кулацкой родословной в разноцветный праздник, и миллион полунинских проектов, попеременно отображаемых на шести рабочих досках-панно в его кабинете, и попойки, и посиделки, и завиральные затеи, и развеселая настройка собственной жизни на Pont d’Arts и во множестве других мест силы, и сонмы веселых неуловимых дураков, спускающих на воду корабли и затевающих конгрессы. Технология счастья Славы Полунина – это попытка технологии бесперебойного творчества. Со своими пиками и спадами, но – непрерывного, как ядерная реакция или процесс выплавки чугуна: стоит на секунду прервать творчество-игру, творчество-посиделки – и заглохнет реактор, и остынет мартен; а если не заглохнет и не остынет, то есть шанс получить на выходе из игр и посиделок полноценное, мощное созидание. Синхрофазотрон или адронный коллайдер счастья.

Так в нормальной жизни, конечно, не бывает: чугун чугуном, а творчество творчеством. Но Полунин давно заработал себе право на ненормальную жизнь. То, чем он занимается, и впрямь сродни алхимии, магии, вуду – только с заданным в условиях знаком плюс. И Мельница его, и все его проекты – попытка выстроить эффективный микромир, от точечных манипуляций с которым будет зримо меняться мир большой, макро-. Ну или, иначе говоря, попытка сконструировать гиперболоид вроде того, что придумал толстовский инженер Гарин. Систему зеркал, способную слабый, неконкурентоспособный свет, типа света отдельной свечи, сгустить в энергетический шнур, обладающий огромной силой: у Гарина разрушительной, а у Полунина, хотелось бы ему, созидательной.

Я не уверен, что у него получится. Пока что особо ни у кого не получалось. Но за попытку, да, спасибо.

Уже совсем темно. Слава Полунин борется с джетлагом в новозеландском троне. А его жена Лена, которой удивительно идет ее театральное прозвище Фудзи, ведет меня и ватагу прочих визитеров на еще одну, ночную экскурсию по территории Мельницы, по одной из главных стационарных частей гиперболоида клоуна Полунина. Мимо садов, и каркасов будущих театральных подмостков, и цыганской кибитки, и корейского храма. Оказывается, что дощатая дорожка вдоль реки и будущей территории «Пейзарта» частично превращена в Млечный Путь. В дырочки и щели вставлены светодиоды – и теперь мерцают радикально голубым. Визитеры увлеченно обсуждают оптимальную плотность огоньков – чтобы и впрямь казалось, что ты шагаешь по звездной дорожке, но не кружилась голова.

Лена подводит меня к сиротливому минивэну.

– А вот на этой машине, – говорит она, – мы объехали как минимум полмира. По гастролям. И еще у нас был прицеп…

Я собираюсь сказать, что мне об этом уже говорил Слава. Но не говорю.

– А вот видишь эту сумку? – Лена показывает на нее, висящую на правом переднем зеркале, потертую ничуть не меньше самого авто. – Машина у нас раньше долго стояла в другом месте. И какая-то птица сделала в этой сумке гнездо. И вывела птенцов, да. А потом мы всё передвинули и были уверены, что птица, конечно, больше не прилетит. Но на всякий случай решили повесить сумку. И вот – посмотри.

Она отгибает клапан. И я опять ничего, ну совсем ничего не говорю. Ни про то, как ловко всё всегда обставлено с реквизитом у цирковых. Ни про то, а как, собственно, отгибает этот самый клапан верная своему гнездовью упрямая птица. Я ничего не говорю, потому что в сумке светятся крапчатым светом несколько крепеньких, овальных яиц, из которых теоретически должно вылупиться пушистое, горластое, наглое, беззащитное будущее.

И эти яйца, не иначе прообраз многочисленных яйцевидных конструкций Мельницы (из которых ведь тоже должно вылупляться будущее), – они на вид абсолютно настоящие, правда.

Пожалуй, я верю, что так и есть.

Дирижер Теодор Курентзис – грек, живущий в России семнадцать лет, – самая экзотическая фигура русской музыки; для кого-то он – визионер-новатор, для других – дутая величина… С недавних пор Курентзис – художественный руководитель Пермского академического театра оперы и балета, а значит, вскоре он неизбежно станет частью той «культурной революции», которая длится в Перми уже больше двух лет. Пермская революция и сама для кого-то – грандиозный прогрессорский эксперимент по модернизации целого города, для кого-то – тоже грандиозное, но надувательство. Что станет результатом встречи двух раскрученных, но неоднозначных мифов?

Среди генералов мировой гвардии Большой Музыки у Теодора Курентзиса, в возрасте двадцати двух лет сорвавшегося из Афин в Россию, чтобы в России остаться, характерная роль молодого дерзкого майора-герильеро, фотогеничного и самоуверенного, амбициозного и амбивалентного: дирижирует вызывающе буйно, на всё имеет свой взгляд, ссорится с цеховыми авторитетами, то пишет стихи, то играет в кино, то рассуждает о Боге, то снимается полуобнаженным (зато в виде ангела, с крыльями) для глянца, то живет с музыкантами чуть не хипповской творческой коммуной. Одни восторгаются им как уникальным носителем божественно-революционного духа искусства. Другие уличают в нарциссизме и экстремизме, гламурности и диктаторских замашках. И тем и другим Курентзис охотно подкидывает всё новое топливо для поддержания градуса обожания и ненависти, сам же упорно придерживается партизанской тактики: окопаться подальше от столиц и наносить удары оттуда. Семь лет, с 2004-го, он руководил Новосибирской оперой, основательно перепахал музыкальный ландшафт академического центра Сибири, создал там ансамбль и хор, стал возить их на мировые гастроли, обосновался, укрепился… И вдруг – внезапный уход на новую базу, в Пермь: формально даже не повышение в должности – но на деле резкое повышение ставок в игре. Причем уход, сдирижированный в духе шпионского детектива: с утечками информации в прессу и их опровержением, со слухами в блогосфере и тремором в профессиональном сообществе, с ажиотажем фанатов и ропотом недоброжелателей.

В самой Перми его отнюдь не все ждали с распростертыми объятиями. Может быть, именно поэтому Курентзис начал действовать очень, очень быстро.

– Я теперь хочу тоже говорить тост, – произносит Курентзис, подняв стакан с рыжим «Чивас Ригалом». Русский язык у Курентзиса удивительный для человека, прожившего в России семнадцать лет и называющего ее своей второй родиной, а себя – «Федором Ивановичем Курочкиным»: словарно и образно богатый, он порядком перекорежен грамматически, а главное – милый, но могучий акцент, столь странный для индивида с совершенным музыкальным слухом. Так что люди, знающие Курентзиса давно, шутят: мол, Теодор прогрессирует – изъясняется по-русски всё хуже и хуже.

Здесь все говорят тосты. Это Пермь, это 2 марта 2011 года, только что прошел концерт, очередная (вторая по счету за два месяца – а между уместились крайне успешные выступления «Musica Aeterna» в амстердамском «Концертгебау» и венском «Музикферайне») демонстрация силы нового худрука и его команды. Настроение – как после тактической, но безусловно успешной боевой операции, адреналин гудит в крови, кажется, у всех: у самого Курентзиса, его правой руки Алексея Трифонова (с сентября – худрука Пермской филармонии), его другой правой руки Виталия Полонского (директора оперной труппы), его прочих правых рук, главного балетмейстера Пермского балета Алексея Мирошниченко, статусной в Европах vocal coach Медеи Ясониди, музыкантов из оркестра Курентзиса «Musica Aeterna», сопрано Ларисы Кель, Вероники Джиоевой и Ирины Чуриловой, баритона Максима Аниськина, приглашенного тенора Михаила Векуа, и так далее, и тому подобное. Вся эта бодро усталая, слегка взвинченная компания сидит вокруг большого стола в кафе Pravila. Кафе тоже по мере сил старается работать на атмосферу ставки успешной армии вторжения, по определению малость отдельной от окружающего ландшафта и контекста: своим русско-латинским лейблом, своим лаконичным черно-белым дизайном, своим глобалистским меню (сибас, салат «цезарь», тигровые креветки), блюда из которого котируются по-московски недешево, и несут их милые юные официантки по-московски нескоро.